Казнен неопознанным… Повесть о Степане Халтурине
Шрифт:
— Погоди, Виктор. Это ведь не дрова рубить… Я устал. Да и нет ли у тебя чего-нибудь перекусить? Я со вчерашнего вечера ничего не ел.
2
Вернувшийся из Нижнего Николай Морозов рассказал друзьям «землевольцам» о «бегстве» Халтурина из Сормова. Якимовой удалось узнать, что полиция пронюхала о связях Халтурина с рабочими кружками и что его усиленно разыскивают.
Тут же был заготовлен Халтурину новый паспорт на имя крестьянина Олонецкой губернии Степана Николаевича Батышкова, и надежный посыльный немедля отправился к Козлову (Обнорскому), чтобы через
Степан, словно предчувствуя неладное, несколько ночей провел у своего друга. Правда, этого требовала увлекшая обоих работа по составлению программы союза, но в то же время Степан опасался появляться на старой квартире.
Однажды, когда уже работа над программой была закончена и они, перечитывая текст, вносили мелкие исправления, послышался условный стук в дверь.
— Кто-то из наших, — сказал Обнорский и тихонько вышел. Его не было довольно долго, и Степан заволновался. Взял начисто переписанные листы программы и спрятал их в углу, за отклеившимися обоями, стал ходить по комнате, держа правую руку в кармане, на рукоятке револьвера.
Дверь слегка скрипнула, приоткрылась — Степан метнулся в сторону. Но вошел Обнорский и, успокоительно подняв руку, притворил дверь:
— Приходил посыльный из «Земли и воли», предупредил, что тебя ищут. Вот можешь получить новый вид на жительство. Теперь ты не бахмутский мещанин, а олонецкий крестьянин Степан Батышков.
— Неужели Морозов позаботился?
— Он и Якимова.
— А что, она приехала?
— Нет, еще в Нижнем… Они и сообщили, что тебя разыскивают как политического.
Степан взял паспорт, вчитался, положил в карман.
— Ты сказал им спасибо, Виктор?
— Сказал.
— Все-таки они настоящие друзья. Правда, и я
им не отказал в помощи, когда хотели спасать каторжан.
— Неужели ты ввязался бы в перестрелку?
— Иначе нельзя… Там, как писал Некрасов, было «два человека всего мужиков-то…» Нельзя… Но, видишь, и они меня выручили. А программу где будем печатать? Опять придется идти к ним?
— Я же тебе, кажется, говорил, что ездил за границу и приобрел станок.
— Станок — это еще не типография, Виктор. Где возьмем шрифт?
— Съезжу в Москву, те же землевольцы обещали помочь…
— Видишь, опять землевольцы?
— Да разве я против них? Я против того, чтобы тебя вовлекали в рискованные затеи.
— Согласен, Виктор. Винюсь… А не послать ли кого-нибудь ко мне на квартиру за книгами и вещами?
— Что за вещи там?
— Зимнее пальто, шуба купеческая, костюм, валенки, поповская шапка.
— Теперь тебе эти наряды не потребуются, — усмехнулся Обнорский. — Ты олонецкий крестьянин и должен ходить в зипуне.
— Жалко.
— Ишь, заговорила крестьянская душа. Нет, дорогой Степушка, придется тебе со своим имуществом распрощаться. Квартира наверняка под надзором.
Он сел к столу и стал перебирать бумаги.
— А где же беловой экземпляр?
Степан прошел в угол комнаты, стал на колени и извлек из-под обоев листы аккуратно исписанной бумаги.
— Держи! Думал, полиция… долго тебя не было.
— Ишь ты какой! — Обнорский встал, обнял Степана, подвел к
— Ну давай, дружище, еще раз пройдемся по чистовому.
— Давай! И просмотрим самое главное, что следует хорошо обдумать.
— Ты слушай внимательно, а я буду читать. Степан кивнул.
— «К русским рабочим!» — это заглавие. А дальше так — «Программа Северного союза русских рабочих».
— Может, все-таки написать «Всероссийского»?
— Был Южный союз в Одессе. Пусть в Питере будет Северный. Так скромнее. А объединять он будет всех. Если дело наладится — можно потом внести поправку.
— Хорошо! Читай дальше.
— «Сознавая крайне вредную сторону политического и экономического гнета, обрушивающегося на наши головы со всей силой своего неумолимого каприза, — торжественно читал Обнорский, — сознавая всю невыносимую тяжесть нашего социального положения, лишающего нас всякой возможности и надежды на сколько-нибудь сносное существование, сознавая, наконец, более невозможным сносить этот порядок вещей, грозящий нам полнейшим материальным лишением и парализацией духовных сил, мы, рабочие Петербурга, пришли к мысли об организации общерусского союза рабочих, который, сплачивая разрозненные силы городского и сельского рабочего населения и выясняя ему его собственные интересы, цели и стремления, служил бы ему достаточным оплотом в борьбе с социальным бесправием и давал бы ему ту органическую внутреннюю связь, которая необходима для успешного ведения борьбы…»
— Погоди, Виктор. Погоди! — остановил Халтурин. — Начало и конец — хорошо, а в средине больно замысловато: много иностранных слов: «парализация» и другие.
— Эти слова придают научность. Без них получится серо.
— Ладно. Пошли дальше.
— «В члены этого союза избираются исключительно только рабочие, и через лиц более или менее известных, числом не менее двух».
— Дальше.
— «Член же (союза), навлекший на. себя подозрение, изобличающее его в измене союзу, подвергается особому суду выборных».
— Правильно! — одобрил Степан.
— «Каждый член (союза) обязан вносить в общую кассу союза известную сумму…»
— Два процента от заработка! — вставил Степан.
— Нет, это может отпугнуть семейных. Давай напишем так: «сумму, определяемую на общем собрании членов». Пусть решат сами рабочие.
— Ну хороню. Согласен.
— «Делами союза заведует комитет выборных, состоящий из десяти членов, на попечении которых лежат также обязанности по кассе и библиотеке. Общие собрания членов происходят раз в месяц, где контролируется деятельность комитета и обсуждаются вопросы союза».
— Так, хорошо. Теперь давай пункты Программы.
— Первый — «ниспровержение строя» — утверждается?
— Да!
— «Свобода слова, печати, права собраний и сходок».
— Утвердить!
— «Уничтожение сыскной полиции и дел по политическим преступлениям».
— Правильно. Уничтожить!
— «Уничтожение сословных прав и преимуществ».
— Хорошо. Годится. Даешь равенство!
— «Обязательное и бесплатное обучение».
— Важно! Оставить.
— «Ограничение числа рабочих часов и запрещение детского труда».