Кенозёры

Марков Владимир Григорьевич

1999 г.

Практикум по русскому

Ударение, ударение Вызывает вдруг сомнение? Кто-то звонит — не звонит, Тут душа моя болит. И ударному я слогу Оказать готов подмогу, Чтобы простенький стишок Всем в сомнении помог. …Мне звонят вторые сутки Перепёлочки и утки. Волк звонит, медведь звонит, Что-то тетерев бубнит. Трое маленьких козлят Непрерывно мне звонят. В трубку с писком лезет мышь. Ты-то,

мышь, зачем звонишь? Наконец, сова звонит, Потерявши всякий стыд: — Между часом и семью Завтра снова позвоню!

Мамин дом

Детей своих ждёт в гости мама. От них ни вести, ни письма. Пред ликами Святого храма Стоит со свечкою она. Своим заблудшим в мире деткам Прощенья просит у святых И нищим подаёт монетки С доходов мизерных своих. Она богатств не накопила, А час заката недалёк. Наступит он, и у могилы Заплачут дочка и сынок. Простятся с мамою своею На сельском кладбище, в углу, И слёзно детки пожалеют, Что мать оставили одну. А над деревней солнце встанет, Всё озарив своим огнём, И только лучиком заглянет В пустой, забытый мамин дом. 2002 г.

Страна моя

Страна моя, ты — лошадь ломовая, Стожильная, с характером упрямым. В карете кучер пьяный, восседая, Тебя кнутом всё гонит по ухабам. А рядом с ним — бездельники и воры, Хмельные перевёртыши — лакеи, И морды их, как будто помидоры, И пиджаки — знамён иных краснее. Страна моя, ты голодна, раздета, Как нищенка — у пропасти могилы. Ты милостыню просишь у соседа, Которого сама вчера кормила. Твои князья гуляют на Канарах, Устав от ежедневного разбоя. А ты, как девка, корчишься на нарах, Насильников кляня и волком воя. Ты Бога призываешь на защиту, Со всей великою Небесной Ратью. И каждый день хоронишь ты убитых В войне, идущей между кровных братьев. 1997 г.

Бессонница

Ты уснула. Мне опять не спится. За окном куражится, как зверь, Бьётся в стёкла полуночной птицей Гостья запоздалая — метель. Слышу я: там шорохи и звуки Бродят, спотыкаясь в темноте, И свои невидимые руки Сквозь окно протягивают мне. И свои невидимые лица Корчат исступлённо надо мной… Пусть тебе хорош ее приснится В эту ночь за нас двоих с тобой.

Белые сны

Мне часто снятся белые сны: Дорога, резное крыльцо… Я вижу отца у высокой сосны. Задумчивое лицо… Мы рядом стоим. Мы оба белы. Молчи, моё сердце, молчи! Неужто не брызнут, как звёзды, из мглы Солнечные лучи. И я околдован тем белым сном. Отцовская седина, — Как ни один истории том, Справедлива она. Когда обжигала каждая пядь Отбитой с боем земли, Глядишь, у того седая прядь, А тот берёт костыли. Промчался и сгинул огненный вихрь, И время идёт вразбег. Живёт среди нас немало седых, Спасших двадцатый век. Не все они носят ордена, Достойные высших наград… А есть фальшивая седина, Модная, говорят. Её наводит за пять минут Не порох, не сталь, не свинец, Не смертной атаки упорный труд, А парикмахер-спец. …В белом сне белеет река, Белою тьмой темно. И только пробитое знамя полка Всегда красным-красно. 1966 г.

Письмо

Без

единого взрыва, выстрела В гости ходит пора военная. Пожелтела бумага, выцвела, Как на камне пластинка медная, Как на камне мрамора светлого, И дождём, и слезами омы того… Та бумага — письмо заветное От живого, не от убитого… Руки вытерла фартуком ситцевым И заплакала, кстати, не кстати ли? Треугольник подбитой птицею На ладони лежит у матери… 1969 г.

Всё это небыль

Всё это небыль: сказки, шутки, Забытый сон в ночи весенней. И голубые незабудки — Глаза глубокие в смятенье. И тишина поляны русской, И смех колючий, как снежинки, И губы с инеем вприкуску, Как будто солнца половинки. И рыжий март в твоих ладонях, И дым костра в бору сосновом, И небо синее, большое, И всё сначала, снова, снова. Всё это небыль? Нет уж, дудки! Всё это было и осталось. Храню в душе не ради шутки Я слов невысказанных радость.

Гармонь солдата

Сквозь дождь свинцовый и огонь, Сквозь трубы медные похода Прошёл солдат. И с ним гармонь Была в пути четыре года. Она с ним шла в одном строю От стен Москвы до стен Берлина. Могла сто раз сгореть в бою Мехов прогорклая малина. Сто раз заштопана была, Но гармониста на привале Не предала, не подвела — Достойна воинской медали. Среди старух и юных вдов Сидел за праздничным застольем Солдат, вернувшийся с боёв, С охрипшей на войне гармонью. Шёл разговор о мужиках, О бабьем горюшке без края. …И вдруг в его больших руках Гармонь вздохнула, как живая. Бежала музыки слеза По тёплым пуговкам гармони. Христа спокойные глаза Глядели с бабкиной иконы. А вдовы плакали навзрыд, Поплакав, песни запевали. Душа российская таит Большую силу и в печали. И пили крепкое вино За гармониста и за павших. И наплясались. Столь давно Так не жалел никто баб наших. Спасибо, русская гармонь, За радость горького свиданья! Спасибо за святой огонь Далёкого воспоминанья! 1970 г.

Заблудилась

Тайга становилась тревожной и хмурой, Сентябрьское солнце погасло, как лампа. И небо упало медвежьею шкурой На сосен и елей зелёные лапы. Девчонка по лесу брела осторожно, Руками глаза прикрывая от веток. Легко заблудиться в сторонке таёжной, Кричи не кричи — не услышишь ответа. Далёкое эхо, далёкое эхо Весь день над девчонкой гудело, смеялось. От этого долгого жуткого смеха, Казалось, земля под ногами качалась. В кровь сбиты коленки об острые сучья, И плащ горожанки разодран и вымок. Как бабочка глупо в ловушке паучьей, Девчонка запуталась в сети тропинок. Но вдруг осветились деревьев вершины, Как будто бы солнце летело над ними. Шёл поезд. Там люди куда-то спешили. Чужие такие — такие родные.

Прозрение

На душе осенний листопад, Долгий, словно лунная дорога. Как войной контуженный солдат, Видеть начинаю понемногу. То, чему не верил отродясь… В слепоте, в каком-то наважденье С золотом я часто путал грязь, Человека путал с его тенью. Как болезнь, уходит этот бред, Будто листья падают осенние, И душе успокоенья нет, Горше наказания — прозрение.