Кентерберийские рассказы

Чосер Джеффри

Сошник держа все время наготове, Не отступил ни шага он назад И припечатал Николасов зад. И кожа слезла, зашипело мясо, И ужас обессилил Николаса. Боль нестерпимая пронзила тело, И голосом истошным заревел он: «Воды! Воды! На помощь мне! Воды!» Но не избыть водой такой беды. От вопля страшного проснулся Джон. Он разобрал: «Вода!» — и, потрясен, «Пришел потоп», — подумал он в испуге, Схватил топор и, крякнув от натуги, Перерубил канат и рухнул вниз, Вспугнув всех кур, и петухов, и крыс. И, докатившись вплоть до самой двери, Там в обморок упал. Он был уверен, Что ум его объяла смерти тьма, Что в наказанье он сошел с ума. Тут Алисон и бедный Николас, Любовный пыл которого погас, На улицу метнулись, где соседи, Торговцы, няньки, слуги, лорды, леди, Чей странный вид еще скрывала ночь, Сбежалися, чтоб старику помочь. А он лежал весь бледный, без сознанья, Со сломанной рукою, и стенанья Его ужасны были. До сих пор Переживает он былой позор. Ведь только что он выговорил слово, Как Алисон и Николас сурово Его одернули, сказав, что он Болтает вздор, что он ума лишен, Что он, страшась какого-то потопа, Все блоки мастерил и ладил стропы, Купил квашню, бадью, бродильный чан, И, умоисступленьем обуян, Подвесил их под самые стропила; Вчера же со слезами умолил он Жену и друга, чтоб всю ночь они В бадьях сидели с ним «pour compagnie». [111] Все хохотали, полуправду слыша, Глазели на бадьи, на блок, на крышу, Пробитую им ровно в трех местах. И все его несчастия и страх — Все обратилось в шутовство и шутку; Что б ни сказал — в ответ лишь прибаутку Всегда он слышал. Старым дураком Его считали в городе потом. Школяр не выдаст друга, без сомненья: «Сошел с ума старик наш, к сожаленью». Один шепнет, другой еще добавит,— Кого угодно школяры ославят. Так плотника красивая жена Была студентом сим соблазнена; Так был красавчик юный Абсолон В своей назойливости посрамлен: Во тьме облобызал ее «глазок», А Николасу задницу прижег. Вам избежать такой судьбы желаю И с божьей помощью рассказ кончаю.

111

За компанию (франц.).

Тут кончает Мельник свой рассказ

ПРОЛОГ МАЖОРДОМА

(пер. И. Кашкина)

Мы все над тем шутили и смеялись, Как Абсолон и Николас сквитались. Свое сужденье каждый произнес, Но, в общем, хохотали все до слез. Один лишь Освальд, желчный мажордом, Все недовольнее смотрел кругом. Он сам, как помните, был раньше плотник И плотников хулить был не охотник. «Что ж, я б тебе мог тем же отплатить, Когда б хотел похабником прослыть. Но я уж стар и не хожу в ночное. Я сеном сыт, мечтаю о покое. Уже не веселит стакан вина, Когда проглянет плешь иль седина. Вы знаете, должно быть, мушмулу: Чуть перезрела — лишь на корм ослу Да на подстилку только и годится. Чего нам возрастом своим кичиться? Чуть перезрел — ложись, приятель, в гроб, Чуть позабылся — смерть тотчас же хлоп! А как не заплясать тут по старинке, Когда заплачут, запоют волынки? Ведь вот порей — старик упорный, ловкий: Все зелен стебель при седой головке. Хота бывалой силы не вернуть, А хочется той силой прихвастнуть. В костре потухшем, средь золы, все тлеют Четыре угля; жгут они все злее: Ложь, хвастовство, придирчивость и скупость Вот угли те, их раздувает глупость. Хоть тело наше немощей полно, А похоть старая твердит одно. И я, на что уж стал я слаб и скуп, И то сберег свой жеребячий зуб. Хотя с рожденья живоносный кран Природой мне в употребленье дан, Давно уж смерть его нашла, открыла, И хоть в бочонке жизни много было, Осталось мало. Высох ли? Ослаб ли Тот кран? Но из него не выжмешь капли. Осталось хвастовство, пустые бредни, Как старых скучных дней удел последний». Трактирщик, выслушав сию слезницу, Не стал корить его, не стал браниться. Высокомерно он ему сказал: «Кто сей премудрости из нас не знал? Нам эта песенка самим знакома. Лишь сатана скроить из мажордома Мог бы рассказчика и ездока, А из сапожника хоть моряка. Кто не читал из нас Екклезиаста? Наплакался теперь ты вволю? Баста! Смотри, уж Детфорд близко — полпути До Гринвича осталось нам пройти. Не мешкай, Освальд, если свой рассказ Поведать нам ты хочешь в этот раз». «Так вот, друзья, меня вы не корите, Коль мельника в рассказе том узрите В обличии не слишком-то честном. С огнем бороться буду я огнем. Сей пьяный враль здесь плотников порочил И плел про то, как плотника морочил Студент, — не потому ль, что плотник я? Вы больше не услышите нытья. В моем глазу соринку он заметил, Его ж бревно у всех нас на примете. С мольбой к создателю я обращаюсь: Пусть сдохнет враг, — я плюну, не раскаюсь».

РАССКАЗ МАЖОРДОМА [112]

(пер. И. Кашкина)

Здесь начинается рассказ Мажордома

Под Кембриджем, в селенье Трэмпингтон, Стояла мельница, со всех сторон Ветлой, кустарником от глаз укрыта. Была она ничем не знаменита. И жил в ней мельник, как павлин, чванлив, Со всеми груб, надменен и сварлив. Он похвалялся, что в ничьей услуге. Мол, не нуждается, умел на круге Гончарном чашку иль горшок слепить, Умел рыбачить, неводы чинить, Боролся ловко и стрелял из лука, Играл на дудке, коль томила скука, И мог любого спорщика допечь. Носил он на боку широкий меч; На поясе ж нарядный был кинжал, И кортик из-за пазухи торчал. И ни один драчун иль плут прожженный Не смел задеть его. Клинок каленый Держал он для удобства за чулком, Чем хвастался, когда был под хмельком. Был он курносый, круглый и румяный, Залысиной похож на обезьяну, На рынках он ворюгою прослыл, В мешках муки немало сору сбыл. Но, вор искусный, избегал поимки. Его прозвали все — Задира Симкин. Он дочь священника в супруги взял. Отец посуды медной много дал В приданое: хотел, чтоб породнился С ним мельник и на дочери женился. Отец растил в монастыре девицу, И Симкину такую голубицу Хотелось в жены, чтоб она блюла Цвет целомудрия и не лгала. В науке монастырской мало прока: Жена была болтлива, как сорока. Их надо было видеть в воскресенье,— На них глазело с завистью селенье: Нарядный Симкин важно выступал, Колпак свой длинный он чалмой свивал; За ним жена в пурпуровой накидке. И если кто-нибудь, не в меру прыткий, Ее улыбкой, взглядом задевал, Проститься с жизнью мог такой нахал: Ее тотчас готовился пресечь Кинжал иль кортик, ножик или меч. Ревнивый муж, ведь он подобен зверю, Иль слыть он хочет им, по крайней мере, Хотя бы только для своей жены. Так вот по наущенью сатаны Ей

не давал покою брак неравный, И все заносчивей и своенравней, Все неприглядней становилась — хуже, Чем застоялая вода из лужи. Из страха звали все ее «мадам», Но чудилась всегда ее ушам Насмешка в этом: ей, мол, подобало Почтение, она ведь много знала И, вышколенная в монастыре, Блеснуть могла бы даже при дворе. Давно уже постель они делили И двух детей за те года прижили. Дочь старшая была лет двадцати, А сын-наследник — месяцев шести. Мальчишка был горласт, румян, смешлив И в колыбели буен и брыклив. Дочь не болела отроду ни разу; Кругла была, курноса, светлоглаза, Широкобедра и высокогруда. Давно уж ей жилось в девицах худо. Прельстить могла в ней разве что коса, Но не смущала никого краса Ее девичья: мельника боялись, А матери надменной все чурались. Священник-дед любимицу свою Хотел бы выдать в знатную семью, Из старого дворянства, не иначе. Тогда б в приданое он ей назначил Все, что принес ему его приход. Священник думал, что духовный род Родниться должен с древними родами, А не с безродными, пусть богачами. Он кровь духовную хотел прославить, Хотя б пришлось при этом поубавить Сокровища, что церковь накопила: Ведь в ризнице немало денег было. Зерном с помола много наживал Задира Симкин и подряды брал Молоть зерно со всей своей округи. «Повадки знаем этого ворюги, Но где ж молоть? Честней его ведь нет же»,— Так рассудили в Кембриджском колледже, И Симкину достался их подряд, И он молол им много лет подряд. Случилось раз, лихой весенней стужей, Их эконом смертельно занедужил, А мельник, случаю такому рад, Стал воровать наглее во сто крат. Бывало, он отсыплет втихомолку, Теперь же в тайне он не видел толку. И сколько бы декан ни возмущался, Наш мельник пренахально отпирался, И, хвастая, как ловко их провел, Он, не смущаясь, знай себе молол. Училось в Кембридже студентов двое; Не оставляли никого в покое Буяны шалые, но много раз Прощали им неслыханных проказ Лихое озорство за незлобивость, И нрав открытый, и за их ретивость. И вот они декана попросили, Чтоб их с зерном на мельницу пустили; Побиться, мол, готовы об заклад, Что полной мерой привезут назад Муку с помола; мельник не посмеет Ее коснуться, хоть он и умеет Уловками иль силой оттягать Себе сверх следуемого раз в пять. Декан прочел тут кстати поученье, Но, поразмыслив, дал им разрешенье,— И школяры в дорогу собрались. Их звали Джон и Алан, родились На севере, но места их рожденья Я в точности не знаю, к сожаленью. Джон в кладовой мешок зерна добыл, На мерина его кой-как взвалил, И Алан, прихвативши меч и щит, За ним бегом на мельницу спешит. У насыпа они зерно сгрузили. «Здорово, Симон. Нас тут попросили,— Так начал Алан, — этот вот мешок К тебе свезти. Ну, как живешь, дружок?» «А, здравствуй, Алан! — мельник закричал.— И Джон с тобой? Давненько не видал Я вас, друзья. Как будто бы с весны? Что, разве слуги тоже все больны?» «Да, знаешь, Симон, голод ведь не тетка, А у птенцов прожорливая глотка. И учат нас, что, если нет слуги, Ты сам себе посильно помоги. Наш эконом уже в преддверье ада, Чему мы все в колледже очень рады. Но нам-то надо что-нибудь жевать. Ну, и взялись мы с Аланом слетать К тебе на мельницу с мешком вот этим. Мели скорей, чтоб засветло согреть им Пустые животы наш пекарь смог». «Ах, бедные, чтоб я да не помог? Ссыпай зерно. Я жернов загружу». «Давай-ка, Симон, я здесь погляжу, Как насып наполняешь ты зерном. Ведь, говорят, он ходит ходуном. Мне это трудно даже и представить». Второй сказал: «Ты будешь при поставе? Тогда внизу я постою пока И погляжу, как сыплется мука. Когда еще на мельнице случится Нам мельничному делу подучиться? В нем нет у нас покуда что сноровки». Но мельник мигом понял их уловки. «Вам хочется, птенцы, меня словить,— Подумал он, — так нет, тому не быть. Напрасно лезете, глупцы, из кожи, Премудрость ваша делу не поможет: Пущу в глаза со всех поставов пыль, В мешки подсыплю вам труху и гниль — И угостит вас эконом ваш новый Крупитчатою булкой из половы. На опыте поймете, наконец, Что «грамотей не то же, что мудрец». Ведь с волка спеси половину сбыло, Когда его лягнула в лоб кобыла». [113] Удобную минуту улучив, Когда от пыли Джона пронял чих, Он выскользнул украдкою из двери, Пошел туда, где ждал студентов мерин, Уздечку потихоньку отвязал, И конь на луг тотчас же поскакал С внезапно вспыхнувшим, но тщетным пылом Сквозь заросли, к резвившимся кобылам. А мельник воротился к жерновам, Откуда он покрикивал друзьям. И не стихал его скрипучий голос, Пока зерно на славу не смололось. Когда мешок увязан крепко был, Джон вышел в дверь и вдруг заголосил: «На помощь! Чертова скотина! Эй! Скорее, друг! Беги сюда скорей! Ах, черт! ушел-таки треклятый мерин. Что делать нам, коль будет он потерян?» И Алан, позабыв о всем на свете, Мешок оставил в Мельниковой клети. Спешит, крича: «Держи его, держи! И к изгороди крепче привяжи». Он с мельничихой в воротах столкнулся. Она ему: «Ваш конь в табун метнулся. Теперь его и в сутки не разыщешь, Пока болот и рощ всех не обрыщешь. Должно быть, укусил лошадку овод. Вязать покрепче надо было повод». А Джон кричит: «Брось там и щит и меч, Ему дорогу надо пересечь, Пока еще он не ушел за речку. Ты что ж, дурак, не закрепил уздечку? В конюшню надо бы замкнуть одра: Там простоял бы он хоть до утра». И вот они спешат не чуя ног К мосту на перекрестке трех дорог. Лишь только скрыл студентов сумрак серый, Отсыпал мельник из мешка полмеры, Взамен муки прибавил отрубей И хлеб жене велел испечь скорей Из краденой муки в укромном месте. «Молокосос! Меня хотел провесть он. Да я сто раз такому ротозею И волосы и бороду обрею, Пока меня хоть раз обманет он. Задаст теперь учитель им трезвон! Со мной тягаться захотел, дурак. Пускай теперь поскачет до утра». А бедные студенты по болоту Набегалися до седьмого поту. «Лови!» — «Постой!» — «Да слушай, бога ради! Его пугну, а ты останься сзади». Стемнело, а потом спустилась ночь, Они ж беде все не могли помочь: От них коварный мерин уходил, Пока в потемках в ров не угодил. Студенты, словно под дождем коровы, Запарились. А меринок соловый Послушно плелся, и заохал Джон: «Так никогда я не был посрамлен. Все потому, что поступили наспех. Мешок хоть брось. Ведь нас подымут на смех Декан и клерки все. Вот чертов мельник! Поддел он нас и осрамил, бездельник». Он всю дорогу шел и причитал, А взнузданный Баярд за ним шагал. У очага сидел, их поджидая, Ворюга Симкин, радость не скрывая. Уж поздно было в Кембридж ворочаться: На мельнице пришлося им остаться И со слезами Симкина просить Хоть где-нибудь их на ночь приютить И просушить намокнувшее платье,— За угощенье, мол, сполна заплатят. «Да было б чем, а угощать я рад, Особенно коль гость мой тороват. Мой скуден стол, и дом мой очень тесен, Но разум ваш на выдумки чудесен. Пустите в ход ученые приемы [114] И обратите клеть мою в хоромы. Так как же мы — в клетушке потеснимся Иль к вашим заклинаньям обратимся?» «Шутник ты, Симон! Будет с нас и чарки, А голод, что искуснее кухарки, Нам сдобрит снедь. Ведь надо по присловью, Чтоб всяк вкушал на доброе здоровье Одно из двух: что на столе нашел Иль то, с чем в дом к хозяину пришел. Так вот, прошу, добудь еды, питанья нам И позабавь. Хоть ты слывешь смутьяном, Но шутника такого не сыскать. За все наличными с нас можешь брать, И серебра кошель с тобой размелем». Тут мельник дочь послал за хлебом, элем, Зажарил гуся, лошадь напоил И до утра в конюшне затворил. В своей каморке постелил постели, Где дочь спала и где у колыбели Он сам с женой в одной кровати спал. И вправду дом его был очень мал, Чуланами наполовину занят, И всякому теперь понятно станет, Что иначе не мог двоих гостей Он уложить на мельнице своей. Поужинали плотно, пошутили, Бочонок элю впятером распили, И в полночь завалились на покой Юнцы и мельник с дочкой и с женой. А мельник здорово в тот раз упился И на кровать свою, как сноп, свалился. Он бледен был, ворочался, икал И вслух свои проделки вспоминал. С ним улеглася вскоре и жена. Хлебнула элю также и она И, весела, болтлива, словно сойка, С гостями перешучивалась бойко, А колыбель поставила в ногах, Чтоб ей дитя не уронить впотьмах, Коль ночью грудь ему придется дать Или спросонья зыбку покачать. Когда на дне не видно стало элю, Тогда лишь улеглись в свои постели Дочь мельника и Алан с Джоном тож. Студентам слушать стало невтерпеж, Как спящий мельник храпом оглашал Всю комнату и ветры испускал. Жена ему подсвистывала тонко, На четверть мили слышен храп был звонкий, И дочь храпела с ней «pour compagnie». Студентов сон нарушили они, И Алан, в бок толкнув свирепо Джона, Сказал ему: «Не слышишь ты трезвона? Давно звонят они втроем к вечерне. Чтоб им погрязнуть всем в греховной скверне! Геенны пламя пусть их всех пожрет! Не спать теперь всю ночь мне напролет. Переварить не может он добычи. Клянусь, он горе на себя накличет. Разодолжу я Симкина-милягу И к дочери его сейчас прилягу. И почему бы нет? Ведь есть закон, Что, если кто обидой ущемлен, Искать обиде может возмещенья. Украл муку, в том нет для нас сомненья, И целый день украл, старик отвратный, Зерно и время сгибли безвозвратно. Теперь он ночью не дает нам спать. Ну можно ли его не наказать? Он сам учил, как олухов дурачить. Так я и сделаю, а не иначе». А Джон ему: «Смотри, будь осторожней И не сложи башки пустопорожней. Ведь если только мельника разбудишь, Злодеем Симкиным зарезан будешь». Присвистнул Алан: слышал, мол, и знаю. И откатился к дальнему он краю, Где на спине дочь мельника спала, И овладел ей так, что не смогла Она ни вскрикнуть, ни позвать подлюгу. Так Алан Джону указал дорогу. А тот с минуту пролежал спокойно, К возне прислушиваясь непристойной. Но вот лежать ему не стало сил И про себя он горько возопил: «Опередил меня, наглец негодный, За огорчения и за невзгоды Получит он с полтины четвертак, Мне ж ничего. Лежи тут, как дурак! Он утешает Мельникову дочку, Уже он снял, должно быть, и сорочку, А я один здесь, словно куль мякины, И некому утешить дурачину. Да то ли будет! Завтра изведут Товарищи, разиней назовут; И Алан первый станет издеваться: Нет счастья трусу. Надо отыграться». И, ухватясь за ножку колыбели, Он потянул дитя к своей постели. От рези мельничиха пробудилась, Прошла во двор и вскоре воротилась. Постельки сына не найдя на месте, Зашарила во тьме, куда же лезть ей. «Уж не студента ль здесь стоит кровать? Да сохранит меня святая мать. Вот было б скверно! — шепчет, ковыляя.— Да где ж он? Фу-ты, темнота какая». Вот колыбель она с трудом нашла, Дитя укутала, в постель легла И только что заснуть уже хотела — Был Джон на ней и принялся за дело. Давно уж мельник так не ублажал Свою жену, как ловкий сей нахал. И так резвилися без лишних слов Студенты вплоть до третьих петухов. Ослаб наш Алан только на рассвете, Когда восток уж становился светел. «Прощай, мой друг, — девице он сказал,— Тебя бы я без счету целовал, Но скоро день, нам надобно расстаться, Позволь твоим любимым называться». «Прощай, мой милый. Приходи опять. Найдешь у двери то, что своровать Велел отец мне: хлеба каравай,— Его спекли вчера мы, так и знай, Из той муки, что утром вы мололи. Иди, любимый. Будь господня воля». И, чувствуя, что ей сдавило грудь, Шмыгнула носом, чтобы не всплакнуть. Поднялся Алан и пошел искать Впотьмах покинутую им кровать. На колыбель он по пути наткнулся И про себя в досаде чертыхнулся. «Ну, счастливо отделался испугом. А голова пошла, как видно, кругом. Должно быть, ночью я переборщил. Я к мельнику чуть-чуть не угодил». Пошел он дальше; бес его попутал, И мельника он с Джоном перепутал. Он, наклонясь, тряхнул его легонько И на ухо шепнул ему тихонько: «Проснись! Вставай, дубина! Поросенок! Да не визжи, не хрюкай ты спросонок. Пока ты тут храпел, болван, и дрых, Я поработал знатно за двоих, И мельника проклятого ославил, А дочку дурня трижды позабавил». Проснулся мельник, и как услыхал он, Что говорит и хвастает чем Алан, Он разъярился, как стоялый бык, И поднял вой отчаянный и крик: «А, чтоб тебе ни выдоха, ни вздоха. Ах, чертов сын, развратник и пройдоха. И что за наглость этакая в хаме! Заплатишь ты своими потрохами. Да знаешь ли, чернильная ты муть, На чью ты кровь решился посягнуть?» И, чтобы отомстить скорей злодею, Он Алану вцепился прямо в шею И кулаком ему расквасил нос, А тот ему в ответ скулу разнес, И сок кровавый из него закапал. И покатилися с кровати на пол, Барахтаясь, как две свиньи в мешке, Дубася и в живот и по башке. Поднялся мельник, Алан снова ухнул, И на жену с размаха мельник рухнул. А та, усталая, чуть задремала В объятьях Джона и не понимала, Под тяжестью двойной погребена, Что с ней случилось. Взвизгнула она: «Ой, шишка у меня на лбу раздулась, Спаси меня Христос. In manus tuas. [115] Проснись же, Симон. Навалился враг! Один на голове, другой в ногах. Скорее, Симкин, прогони же беса. А, вот ты кто, негодный? Ах, повеса!» Тут Джон вскочил и шарить стал дубину, Она за ним, поняв наполовину, Где враг, где друг: рванула впопыхах И оказалась с палкою в руках. Луна едва в окошечко светила, И белое пятно ей видно было. И вверх и вниз то прыгало пятно, У ней в глазах маячило оно. Его приняв за Аланов колпак, Она ударила наотмашь. «Ирак!» — По комнате раздалось. Мельник сел И от удара вовсе осовел. Пришлась ему по лысине дубина. И в обморок упала половина Его дражайшая, поняв свой грех. Студентов разобрал тут дикий смех. В постель они обоих уложили, Мешок с мукой и хлеб свой прихватили И тотчас же отправилися в путь, Чтоб поскорей удачей прихвастнуть. Так гордый мельник натерпелся зол: Не получил он платы за помол, А заплатил за эль, и хлеб, и гуся И, в глубине души пред всеми труся, Не стал вести он счета тумакам, Не стал и взыскивать за горший срам: Позор жены и дочери бесчестье Он утаил, не думая о мести. И с этих пор он тих и смирен был. Не ищи добра, кто злое сотворил. Обманщик будет в свой черед обманут, И все над ним еще смеяться станут, Не взыщет бог с тех, кто над ним смеялся. Ну вот я с мельником и расквитался.

112

Предположительно датируется около 1388 г. В рассказе разработан бродячий сюжет («Декамерон», IX, 6) и ряд фаблио, в частности, фаблио «De Gombert et des Deux Clercs» Жана де Бове. Позднее тот же сюжет разработал Лафонтен в своем «Le Berceau». Однако вся реалистическая детализация заимствованной фабулы принадлежит Чосеру. Рассказ этот особенно удобен для сравнения скупой манеры «Декамерона» и объемной, детализующей манеры Чосера.

113

…Когда его лягнула в лоб кобыла… — Намек на 91-ю новеллу сборника «Сто новелл древности», где речь идет о том, как ослица убеждала волка, что имя ее написано у нее на копыте. Когда же волк попытался прочесть имя, она лягнула его в лоб, на что присутствовавшая при этом лисица отозвалась приведенной сентенцией про грамотея и мудреца. Вариант того же см. в «Рейнеке Лисе».

114

Пустите в ход ученые приемы… — Мельник высмеивает ученые споры об объективной реальности мысли, которые шли между виднейшими учеными схоластами того времени — Дунсом Скоттом и Оккамом.

115

В руки твои [предаю дух мой] (лат.).

Здесь кончается рассказ Мажордома

ПРОЛОГ ПОВАРА

(пер. И. Кашкина)

А повар, слушая рассказ, кивал И мажордома по спине трепал, «Хо-хо, вот это славная потеха, А мельнику, должно быть, не до смеха! Таких ночлежников к себе пустить,— Да это надо полоумным быть. Сам Соломон в своих сказал нам притчах: «Не каждого в свой дом пускай». А прытче Студентов никого в таких делах На свете нет. Остался в дураках Заносчивый наглец, пройдоха мельник. Пускай его почешется, бездельник. Но нам на этом застревать негоже, И я хочу, господь мне да поможет, Вам рассказать один забавный случай И закрутить ту басенку покруче». «Что ж, Роджер, хоть незнатного ты чина, Рассказывай, пожалуй, старичина. Но моего послушайся совета: Остывших дважды, дважды подогретых Немало подавал ты пирогов, Смотри, чтоб не был твой рассказ таков, Тобой накормленные на пирушке Гусиным салом, луком и петрушкой, Рыгали долго, боже их прости, Не раз паломники и по пути Бранились, что, мол, ты их оскоромил, Что в тесто, кроме патоки и кроме Корицы, мух порядочно запек И что мясным ты сделал свой пирог. Не говори, что я зажарил утку, Иной раз правду скажешь даже в шутку». «Хоть это, правда, и не раз бывало, Но чтоб шутить, одной лишь правды мало: «Правдива шутка, значит, не смешна», Как говорят фламандцы, и верна Та мысль их. Значит, так-то, Гарри Бэйли! Мою стряпню ты слушай, ешь ли, пей ли, А только на меня ты не ворчи. Про поваров же лучше помолчи, Не то трактирщиков я осмею. Но не сейчас побасенку свою Поведаю. Придет пора расстаться, Тогда с тобой попробую сквитаться». И он со смехом начал свой рассказ, Не про трактирщика на этот раз.

РАССКАЗ ПОВАРА

(пер. И. Кашкина)

Здесь начинается рассказ Повара

Жил подмастерье в городе удалый, Задира, озорник и затевало. Певун и щеголь, что в лесу щегол. Помадил он упрямый свой хохол, И в локоны завить его хотел он: Не у прилавка стоя, загорел он, А на гулянках; знатный был танцор Гуляка Перкин, даже до сих пор Ту кличку помнят вдовы и девицы; И медом сладким лести поживиться Охотниц глупых вдоволь находилось, И много женщин в Перкина влюбилось. Где свадьба, там он пел и танцевал. Таверну лавке он предпочитал. Устроит Чипсайд [116] празднество, и он Наверное туда уж приглашен; И до тех пор как праздновать не кончат, Всех веселей он пляшет и всех звонче Поет, и не заманишь за прилавок Его во мрак подвалов, складов, лавок. Себе компанию он подобрал И в карты резался и пировал, Ходил к подружкам ежедневно в гости, Чтоб петь и пьянствовать, играть там в кости. А в кости обыграть или в очко Хмельного шулеру совсем легко. Так, в целом городе его никто бы Не разыскал в тех щелях и трущобах, Куда лишь Перкин находил пути, Чтоб денежки скорей порастрясти Хозяйские. Подозревал не раз Его хозяин: то исчез запас Товара ценного и гол пустой Прилавок, то во всех делах застой. Но Перкин-плут увертывался ловко, И с помощью какой-нибудь плутовки Всегда деньжонок в долг он добывал И временно растрату покрывал. Коль завелся такой приказчик в лавке, Хозяину не то что на булавки Своей любезной, и на хлеб не хватит — Он за приказчичьи проказы платит. Кутеж и кража — дети той же плутни, Хотя б грабитель и играл на лютне. С хозяином веселый подмастерье Так горевал о порче, иль потере, Или просчете, что законный срок Он ученичества пройти бы мог, Хотя не раз в Ньюгетскую тюрьму С компанией бродяг пришлось ему Наведаться и до тех пор там быть, Пока друзья прощение купить Не успевали взяткой иль подарком. Когда же, наконец, он в споре жарком Хозяина стал горько упрекать, Что тот свидетельства [117] не хочет дать, Хозяин вспомнил старое присловье: «Гнилую грушу срежь, чтобы с любовью Свой сад от гнили лучше уберечь». Был дан расчет, обуза пала с плеч. «Иди не подобру, не поздорову И к моему не приближайся крову, Не то спущу я на тебя собак, Другой слуга впредь не посмеет так Меня обманывать и так морочить». И вот наш подмастерье дни и ночи Мог пьянствовать, кутить и бушевать И жизнь свою в беспутстве прожигать А раз всегда друзей найдется шайка, Чтоб вора приютить и попрошайку, И вместе с ним кутить и пировать, И наворованное им сбывать,— То Перкин-плут, на все худое прыткий, Связал тотчас же в узел все пожитки И свез к приятелю. Его жена, Хотя была торговкою она, Но в городе о ней ходили слухи Как о доносчице и потаскухе…. ……………………………………… ………………………………………

116

Чипсайд— улица близ собора св. Павла в Лондоне. До большого пожара 1666 г. была ярмарочной площадью, на которой происходили празднества и народные гулянья.

117

Свидетельство— об окончании ученичества у мастера.

ПРОЛОГ ЮРИСТА [118]

(пер. И. Кашкина)

Трактирщик наш увидел, что пройти Успело больше четверти пути На небе солнце. Был ему неведом Углов расчет, однако же с обедом Еще ни разу он не опоздал И время с точностью определял. Что восемнадцатый был день апреля, Трактирщик знал (лучи в то утро грели По-майскому). Дерев равнялась тень Их росту, следовательно, в тот день И в этой широте — пробило десять; И это правда, если здраво взвесить: Ведь ясно и без точного промера, Что сорок пять делений угломера Прошло светило с наступленья дня. И вот трактирщик придержал коня. «Друзья, — сказал он, — утро на исходе, И я скажу при всем честном народе, Что времени не следует терять, Оно имеет свойство уплывать, И в час ночной, когда мы сладко спим, И днем, когда не знаем, как нам с ним Управиться. Оно ручью подобно, Что с гор течет, дробясь о камни злобно, И вверх его на кручи не поднять. Сенеке довелось не раз писать, Что времени потеря горше смерти, А этому философу вы верьте. Ведь, разорись, вновь злато наживешь, А времени, увы, уж не вернешь, Как девства… Утеряв его беспечно, Девчонке не вернуть его, конечно. Что ж, сэр юрист, наш крепок уговор, Вы не вступайте в бесполезный спор, Коль добровольно приняли решенье Быть у меня сегодня в подчиненье. Так вот извольте тотчас начинать И наш порядок строго соблюдать». «Что ж, depardieu, [119] — сказал юрист, — согласен, Что я в долгу, и смысл закона ясен. Долги всегда оплате подлежат, И не напрасно люди говорят: «Кто для других законы составляет, Пусть те законы первым соблюдает». Рассказывать готов я, господа, Но что рассказывать, вот в чем беда. Хотел бы я, чтоб был рассказ прекрасен, Да нету подходящего в запасе. Вот Чосер, он хоть мало понимает В различных метрах и стихи слагает Нескладно очень, но по мере сил По-английски как мог переложил Рассказов много о несчастных дамах. Не там, так здесь, но о любовных драмах Он в каждой книге без конца твердил. Пример Овидия его прельстил. [120] Не стоит мне те сказки повторять, Которые успел он рассказать. Ведь с юности привержен Аполлону, Встарь Кейка он воспел и Альциону, [121] А также многих достославных дам. Лишь для примера приведу я вам Весь сонм святых угодниц Купидона: [122] Как закололась от любви Дидона, Когда покинул бедную Эней; Как Филлис смерть нашла среди ветвей; Как Ариадна, или Ипсипилла Свои стенанья к небу возносила; Мечом пронзенные, как умирали Лукреция и Фисба, мы читали В его стихах, как мучилась Елена Вдали от родины в годину плена И как Леандр в пучине утопал И Геро, умирая, призывал; Как Лаодамия и Брисеида Оплакивали пленников Аида; Как победителя героев мира Невольно погубила Деянира; Как королева злобная Медея Детей своих повесила за шею, Чтоб наказать изменника Ясона; И то, как вопияла Гермиона; Особо воспевал он Ипермнестру И Пенелопу, выше ж всех Альцесту. Но, вспоминая дам несчастных тех, Не рассказал про Канацеи грех, [123] Что к брату страсть греховную питала (Таких историй хоть бы не бывало!), Ниже про Аполлония из Тира Не рассказала Чосерова лира, Как тот от скорби тяжкой изнемог, Когда король проклятый Антиох, Объятый похотью и жаждой мести, Дочь Аполлониеву обесчестил, И горше всех в той повести строка мне, Как девушку злодей швырнул на камни. Нет, Чосер никогда таких страстей Не допускал. Ужасных повестей Не любит он, уродств и извращенья — И в том он прав, без всякого сомненья. Так что же, братья, рассказать мне вам? Вы помните несносную богам Кичливость дев, что Пиерид [124] прозванье Носили встарь и были в наказанье В сорок обращены. Так вот боюсь, Что с сущею безделицей явлюсь. Но все ж, друзья, откину ложный страх, Я прозой говорю, а он — в стихах». [125] И начал он рассказ неторопливо, И все ему внимали терпеливо

118

Датируется предположительно 1394 г.

119

Клянусь богом (франц.).

120

Пример Овидия его прельстил. — Чосер имеет в виду «Метаморфозы» Овидия.

121

…Кейка он воспел и Альциону… — Переложение мифа о Кейке и Альционе по «Метаморфозам» Овидия, кн. XI, открывает Чосерову «Книгу Герцогини», написанную в 1368 г., когда Чосеру было двадцать восемь лет.

122

…Весь сонм святых угодниц Купидона… — Юрист имеет в виду «Легенду о Добрых Женах» Чосера. Работа эта Чосером не окончена, в ней нет, в частности, повести о страданиях «великомучениц Купидона»: Деяниры, Гермионы, Елены, Брисеиды, Пенелопы, Лаодамии, Геро и Альцесты. Зато юрист не упоминает о Клеопатре и Филомеле, «жития» которых написаны Чосером.

123

Не рассказал про Канацеи грех… — История о «Канацее и Аполлоне Тирском пересказана в «Confessio Amantis («Исповедь влюбленного») современника Чосера — Гауера; упоминание об этой поэме, появившейся в 1393 г., дает основание для датировки пролога юриста.

124

Пиериды— В «Метаморфозах» Овидия рассказывается о кичливых дочерях Пиера, состязавшихся с музами, побежденных ими и обращенных в сорок.

125

…Я прозой говорю, а он — в стихах… — То есть Чосер. Здесь явная неувязка, так как пролог юриста тоже написан в стихах. Примеры подобных неувязок см. в «Рассказе Шкипера», где шкипер причисляет себя к замужним женщинам, или там, где вторая монахиня говорит не о слушателях, а о читателях. Объясняются эти неувязки чаще всего тем, что рассказы и прологи к ним написаны были в различное время и иногда предназначались не для тех рассказчиков, которым Чосер доверил их в последней редакции. В частности, существует предположение, что юристу предназначался прозаический рассказ про Мелибея.

РАССКАЗ ЮРИСТА [126]

(пер. О. Румера)

Здесь начинается рассказ Юриста

О бедность, мать бесчисленных обид! [127] Тебе, морозом, голодом томимой, Взывать о помощи мешает стыд. Но так твои страданья нестерпимы, Что ты всегда принуждена, помимо Желания, взаймы у ближних брать, Иль попрошайничать, иль воровать. Христа ты осуждаешь, негодуя, Что правды нет в распределенье благ. И сердцем злобствуешь напропалую, Коль твой сосед не нищ, как ты, и наг. «Вот погоди, — сжимая свой кулак, Ты говоришь, — тебя поджарят черти За то, что скрягою ты был до смерти». Недаром мудрецы нам говорят, Что смерть куда желанней нищей доли. Того лишь уважают, кто богат, А бедняка-соседа поневоле Всего лишь терпят кое-как, не боле. И правы мудрецы, что человек Несчастен, если нищим прожил век. Кто беден, ненавистен даже брату, И от него, увы, друзья бегут. Искусные купцы с сумой богатой, Как правильно вы действуете тут! Приносит вам ваш благородный труд Лишь крупные очки, не единицы,— В сочельник можете повеселиться. Вы рыщете по волнам всех морей, Вы посещаете края чужбины, И вам, отцы вестей и новостей, Краев земных все ведомы судьбины. Я прославляю вас не без причины: Ведь от купца услышал я рассказ, Которым нынче позабавлю вас. В далекой Сирии жила когда-то Компания купцов, державших склад Шелков и тканей с вышивкой из злата И всяких пряностей. И стар и млад В чужих краях вести был с ними рад Продажу-куплю, — знали повсеместно Товары их и нрав отменно честный. И вот однажды, — то ль чтоб отдохнуть, То ль по делам торговым, я не знаю,— Сирийцев наших часть решила путь Направить в Рим, туда не высылая Гонцов заране из родного края. Себе роскошный снявши в Риме дом, Они все вместе поселились в нем. Дни потекли чредой неутомимой, И доносилась до купцов хвала Констанце, дочери владыки Рима,— Хвала, что на устах у всех была. Ее красу и добрые дела Все граждане превозносили дружно; Об «этом рассказать подробней нужно. Все говорили: «Дочь родил на свет Наш добрый император, — многи лета Дай бог ему! — которой ровни нет И не было от сотворенья света Так добродетельна принцесса эта И хороша собой, что впору ей Владычицею стать Европы всей. В ней красота не связана с гордыней, В ней юность легкомыслию чужда, К участливой готова благостыне Прелестная рука ее всегда. Хоть молоды еще ее года, Душа ее уже святою стала, Всех добродетелей она зерцало». Народный голос, видит бог, был прав. Теперь опять к рассказу перейду я. Вновь погрузив суда и повидав Прекрасную принцессу молодую, Купцы вернулись в Сирию родную, Чтоб снова приступить к своим делам. Подробности не интересны вам. Султан сирийский очень благосклонно Всегда тех славных принимал купцов, Расспрашивал про берег отдаленный, Про нравы и дела чужих краев. Их угостить всегда он был готов, Чтоб разузнать за чашей браги пенной О чудесах неведомых вселенной. В повествованье их на этот раз Констанца много места занимала, И про принцессу дивную рассказ Султану душу взволновал немало. Она ему такой желанной стала, Что он хотел бы до скончанья дней Любить ее и думать лишь о ней. А в необъятной книге, той, что нами Зовется небом, рок султана злой Был звездными начертан письменами: Смерть от любви. В огромной книге той Начертано невидимой рукой,— Ясней стекла для тех, кто понимает,— Какая смерть любого ожидает. До их рожденья был начертан рок Помпея, Юлия и Ахиллеса, Определен войны фиванской срок, Предсказана кончина Геркулеса, Сократа, Турна. Но лежит завеса На нашем зренье, — к звездным письмен Мы слепы, их язык невнятен нам. На заседанье тайного совета О замысле своем сказал султан, Прибавив (сообщить спешу вам это), Что он погибнет от сердечных ран, Коль знак любви ему не будет дан. Должна Констанца стать его женою, Дотоль он не найдет себе покоя. Разнообразных мнений ряд потом Был высказан при этом обсужденье; Не позабыли вспомнить и о том, Что надо опасаться наважденья, Все споры прекративши, в заключенье Совета члены порешили так: Единственный хороший выход — брак. Но овладело членами совета Сомнение. Принцесса и султан Различной веры, — не преграда ль это? Захочет ли владыка христиан Дочь отпустить в ему враждебный стан, Чтоб стал ее супругом некрещеный, Закону Магомета подчиненный? «Мне от Констанцы отказаться? Нет,— Ответил он, — скорей приму крещенье; Без этой женщины не мил мне свет. Поэтому оставьте возраженья И помогите мне обресть спасенье. Лишь в ней оно, — душе моей покой Даст лишь Констанца, став моей женой». Обмен посольствами, переговоры, Содействие святейшего отца, И рыцарства, и церкви, для которой Сбылась мечта неверье до конца Сразить во славу вящую творца, К трактату привели, чье содержанье Я предлагаю вашему вниманью. Султан сирийский должен быть крещен С баронами и всей дружиной ленной; Тогда в супруги получает он Констанцу с суммой золота отменной И обещанье помощи военной. Трактат скреплен был клятвою двойной. Констанца, в путь! С тобою всеблагой. Подробного рассказа вы не ждите О брачном поезде, о тех, кто был К ее блистательной причислен свите, Которую отец ей снарядил. Нет у меня ни времени, ни сил Для описания столь славной свиты, Составленной из знати именитой. Лишь кратко сообщить могу я вам: В нее вошли епископы, вассалы И много видных рыцарей и дам. Народу власть молиться приказала В церквах о том, чтоб небо ниспослало Младой чете во всех делах успех И чтоб их путь свершился без помех. И наступил отплытья день тревожный, Отплытья день забрезжил роковой. Охвачены горячкою дорожной, Все стали собираться в путь морской. Томима безотчетною тоской, Констанца встала, бледная, с постели И попросила, чтоб ее одели. Как было слез не лить горячих ей, Властителя заморского невесте? Вдали от родины и всех друзей Ей предстояло в незнакомом месте Всю жизнь прожить с супругом чуждым вместе. Лишь между близкими удачен брак,— Всегда и всюду это было так. «Отец, тобой взлелеянное чадо,— Шептали бледные ее уста,— Благослови! О мать, моя отрада (Нежней люблю лишь одного Христа), Прости навек! Родимые места Я покидаю, вашей ласки милой Я больше не увижу до могилы. Я уезжаю к варварам от вас, Покорно вашу исполняя волю. Мне

тот, кто умер на кресте за нас, Поможет с горькою смириться долей, Хотя б томилась я от тяжкой боли. Мы, женщины, для рабства рождены И слушаться мужей своих должны». Когда твердыня Илиона пала, Когда разрушил Фивы супостат, Когда теснили рати Ганнибала Им трижды побежденный вечный град,— Звучали стоны горестней навряд, Чем при прощанье девы безутешной, Все ж надо было в путь сбираться спешно. О твердь жестокая, чей бег дневной Все увлекает к западу с востока И твари всей, живой и неживой, Велит покорствовать веленью рока! Ты, при отплытье, в небесах высоко Расположила хор созвездий так, Что было ясно: Марс расстроит брак. Извилистый восход, бедой чреватый, С чьего пути в темнейший входит дом Владыка часа, немощью объятый! О Марс, о Атизар [128] в стеченье том! Луна, ты по небу скользишь тайком Оттоль, где пребывала ты в покое, Туда, где дверь закрыта пред тобою. Ужели, император, ты не мог Найти философа в своей столице, Который бы вам день избрать помог? Должны бы быть благоразумней, мнится, Столь выдающегося сана лица. Ведь гороскоп Констанцы знали вы. Глуп смертный и невежествен, увы! Принцессу, полную немой печали, Торжественно на палубу внесли; Ее уста чуть внятно прошептали: «Христос вам дни счастливые пошли!» И вот корабль отчалил от земли. Прощай, Констанца! К своему рассказу, С тобой расставшись, возвращаюсь сразу. Султана мать, всех подлых гадин злей, Узнав, что сын, наперекор обетам, От веры отрекается своей, Тотчас послала за своим советом. Они пришли, и на собранье этом, Когда уселись все вокруг стола, Она к ним речь такую повела: «Известно вам намеренье султана? Пренебрегая верою отцов, Отречься от закона Алькорана, Нам данного пророком, он готов. Но я, на ветер не бросая слов, Скажу одно: не соглашусь на это,— Милей, чем жизнь, мне вера Магомета. От новой веры нам не ждать добра! Всех нас она поработит жестоко, И мы в аду, когда придет пора, Сгорим за отреченье от пророка. Но если буду я не одинока В горячем рвенье защитить ислам, Вас всех спасти я обещаю вам!» Все поклялись ей помогать всемерно, Во всех ее делах при ней стоять Дружиной крепкой и до гроба верной И тьму сообщников завербовать. Их клятву выслушав, султана мать Свершить намеренье решила злое. И с речью обратилась к ним такою: «Притворно примем веру христиан,— Что стоит окунуться, в самом деле? — И пир такой задам я, что султан Не заподозрит нашей тайной цели. Его жена — хотя бы из купели Овечкой вышла чистою она — С себя не смоет алого пятна». Султанша мерзкая, исчадье ада, Семирамида новая, змея, Таящая в себе источник яда! Притворство — внешность женская твоя. В твоей груди безбожная семья Порочных и зловредных сил гнездится, Готовых с добродетелью сразиться. О сатана завистливый, с тех пор Как изгнан ты из нашего предела, Чрез женщину, творцу наперекор, Свое проклятое творишь ты дело. Спокон веков душа ее и тело — Твои орудья. Этот брак святой Решил ты раздавить своей пятой.

126

Предположительно датируется 1390 г., по намекам на сарацин. Рассказ юриста заимствован из англо-норманнского прозаического переложения Николаем Триве (ум. в 1334 г.) староанглийской были, действие которой приурочено к IV в. н. э. Из тысячи стихов этого рассказа больше трети представляют добавления Чосера к сухому аллегорическому и нарочито назидательному повествованию бретонской хроники.

В первых четырех строфах много заимствований из XVI гл. трактата папы Иннокентия III «De contemptu mundi» («О презрении к миру»). Трактат этот, по собственному указанию Чосера, был переведен им, но перевод до нас не дошел.

Рассказ юриста написан так называемой «Чосеровой стансой». Это семистрочная строфа при схеме рифм ababbcc со свободным чередованием мужских и женских окончаний.

127

О бедность, мать бесчисленных обид! — Аналогичное обращение к бедности встречается в драматической поэме Барри Корнуолла «Сокол». Соответствующий монолог этой пьесы послужил источником фрагмента Пушкина «О бедность, как я затвердил урок твой горький».

128

Атизар— в астрологии дурное влияние планеты.

Султанша, эта подлая гадюка, Свой тайный тут же распустив совет (Подробности вам были бы в докуку) И во дворец придя за этим вслед, Сказала сыну, что уж много лет К язычеству питает отвращенье, Одну мечту хранит — принять крещенье. Она лишь просит, чтобы ей султан Дал разрешенье пир устроить знатный, Чтоб угостить на славу христиан; Султан, которому была приятна Такая просьба, с радостью попятной Согласье дал. Поцеловав его, Она пошла готовить празднество.

И вот под гром народных восклицаний В сирийский край с великим торжеством На кораблях явились христиане. И вестника послал султан о том, Что, мол, грядет к нему супруга в дом; Пусть мать и все ее достойно встретят И этим Сирии любовь отметят. Сверкающей нарядами толпой Сирийцы с моря шли с гостями вместе, И матерью султана был такой Прием оказан молодой невесте, Какой лишь дочери пристал по чести; В ближайший город, под приветствий гром, Бок о бок прибыли они верхом. Я думаю, что менее прекрасен Был Юлия триумф, что нам Лукан [129] Представил сказочнее всяких басен, Чем этот двойственный чудесный стан, Когда бы не султанши злой обман. Змея гремучая, она скрывала Смертельное под речью льстивой жало. Великолепной свитой окружен, Явился вскоре и властитель края К своей невесте юной на поклон. В сей ликованья час их оставляя, Про дня конец вам только сообщаю: Когда умолк веселой встречи гул, Все спать легли, и стан двойной уснул. День наступил, когда султаншей злою Был пир устроен, роскошью богат. И вкруг столов нарядною толпою Уселись христиане — стар и млад. Был бесконечен блюд отменных ряд, Но дорого им стали эти блюда Пред тем, как пробил час уйти оттуда. Тут, на земле, блаженства каждый час Бедой венчается, — счастливой доли Всегда мучителен конец для нас. Нет под луною радости без боли. Свое доверье к року побороли Лишь те, кто помнит в миг счастливый свой, Что будет этот миг сменен бедой. Чтоб лишних слов не тратить, вам скажу я, Что римская дружина и султан Убиты были, за столом пируя. Констанце лишь — одной из христиан — Спастись от гибели был случай дан. Султаншей, власти жаждавшей, заране Знак подан был к кровавой этой бане. Убиты были также наповал Сирийцы все, принявшие крещенье. Из них никто не смог покинуть зал. Констанцу же — о злое преступленье! — Морскому предоставили теченью В ладье, руля лишенной, чтобы в ней Она плыла к Италии своей. Ей положили, должен вам сказать я, Немалый продовольствия запас, А также деньги все ее и платья, И по волнам, исчезнувши из глаз, Ладья Констанцы быстро понеслась. Моя принцесса, за твое смиренье Тебе пусть кормчим будет провиденье! Перекрестившись трепетной рукой, Она взмолилась ко кресту Христову. «О ствол животворящий и святой, От крови агнца павшего багровый! Ты, мир омывший от греха лихого, Мне от когтей врага защитой будь, Когда в пучине стану я тонуть. О дивный ствол, достойнейшим сочтенный Того, чтоб на тебе в ночи и днем Небесный царь страдал, окровавленный, Невинный агнец, проткнутый копьем! Не страшен сатана тому, на ком Покоятся твои святые члены! Мне дай Христу быть верной без измены». Скиталась так она из года в год, Покуда к марокканскому проливу Не приплыла по воле бурных вод. Не раз, обед вкушая сиротливый, Она молила, чтобы рок счастливый Послал ей смерть, но, нет, ее волной В конце концов прибило в край чужой. Вы спросите: как во дворцовом зале. Она от общей гибели спаслась? Хочу, чтоб вы ответ мне прежде дали: Кто Даниила из пещеры спас, Где лев свирепый пожирал тотчас Любого — и раба и господина? Хранимый в сердце бог — оплот единый. На нем всю мощь своих деяний нам Явил всевышний, наш отец небесный; Христос для человечьих ран бальзам, Порой — как это мудрецам известно — Дела творит, чей тайный смысл чудесный Нам недоступен, ибо ум людской Неисцелимой болен слепотой. Ей, на пиру от гибели спасенной, Кто не дал утонуть в пучине вод? А к Ниневии кто примчал Иону, Пророка в рыбий поместив живот? Мы знаем все, что это сделал тот, Кто избранному дал пройти народу По яростной пучине, как по броду. Кто приказал всем четырем ветрам, Которые, друг с другом вечно споря, Моря и сушу режут пополам, Не трогать суши, и лесов, и моря? Кто, как не тот, кто на морском просторе Хранил Констанцу и в ночи и днем От бурь, несущих молнию и гром? По чьей чудесной длился благостыне Три года пищи и питья запас? А кто в пещере и в глухой пустыне От голода святую деву спас? [130] Христос, который уж насытил раз Пятью хлебами множество народа, Поил, кормил Констанцу все три года. В наш океан Констанцы утлый челн К Нортумберландии приплыл далекой, Где замок высился у самых волн (В его названье много ли вам прока?). В песок зарылся челн, да так глубоко, Что никакой отлив его не брал: Ей эту пристань сам Христос избрал. Дворецкий поспешил спуститься к морю, Чтоб посмотреть, что принесла волна, И увидал: в ладье с тоской во взоре Сидит, казну держа в руках, жена. Его с мольбою горестной она Пресечь ей дни тотчас же попросила, Освободить от жизни, ей постылой. Он понял речь ее, хотя она Испорченной латынью объяснялась, И снял ее с разбитого челна, К ней ощутив почтение и жалость, Себя назвать Констанца отказалась И к господу, колени преклонив, В слезах горячий вознесла призыв. Потом сказала, что от мук скитанья Давно лишилась памяти она. Дворецкий слушал, полон состраданья, Растрогалась до слез его жена. Констанца рвения была полна Всем угодить, всем оказать услугу, И нрав ее очаровал округу. Дворецкий, как весь край в то время, был Язычником, жена Гермгильда тоже; Но добрую язычницу пленил Нрав чужестранки тихой и пригожей. И вот Констанца, этот ангел божий, Гермгильде вымолила благодать, И та решила христианкой стать. На Севере в то время участь злая Над головой повисла христиан; Язычники, закон свой утверждая, Их изгоняли из подвластных стран. В Уэльс бежал крещеный бриттов стан, И там себе пристанище на время Нашло гонимое судьбою племя. Но втайне кое-кто из христиан Христово исповедовал ученье И лишь вводил язычников в обман. Из трех таких, под самой замка сенью Ютившихся, один лишен был зренья; Но зрение духовное ему Давало видеть сквозь густую тьму. В день солнечный и жаркий это было, Дворецкий вместе со своей женой В сопровождении Констанцы милой На берег вышли побродить морской, И повстречался им старик слепой, Который шел походкою нескорой, Закрыв зрачки невидящего взора. «Гермгильда, именем Христовым вас,— Внезапно старец крикнул, — заклинаю, Верните свет моих потухших глаз!» Гермгильду испугала речь такая; Она остановилась, ожидая От мужа кары. Но Констанца ей Внушила долг исполнить свой скорей. Дворецкий, чудеса увидев эти, «Что это значит?» — крикнул, и в ответ Ему Констанца молвила: «Из сети Нечистого Христов спасает свет». О вере истинной за этим вслед Она ему сказала поученье, И к вечеру он воспринял крещенье. Дворецким управлялся много зим Тот замок, близ которого пристала Ладья Констанцы, обладал же им Король страны Нортумберландской Алла, Он мудрым был, и длань его держала Шотландцев в трепете, как слышал я. Меня, однако, повесть ждет моя. Нечистый дух, который постоянно Стремится чистых соблазнять людей, Теперь решил Констанцу, окаянный, Мишенью сделать подлости своей. Им юный рыцарь избран был и к ней Безумной страстью разожжен такою, Что от желанья он не знал покою. Но тщетно он искал ее любви: Была греху Констанца недоступна. Тогда обиду утопить в крови Задумал он и начал неотступно Преследовать свой замысел преступный. Когда дворецкий к ночи раз ушел, Он тихо в спальню женскую вошел. Констанца и Гермгильда, долгим бденьем Утомлены, сладчайшим спали сном, И рыцарь, сатанинским наущеньем К постели Гермегильдиной ведом, Ей горло перерезал, а потом Констанце в руку нож вложил кровавый,— Казни его за это, боже правый! Дворецкий, вскоре возвратясь домой Совместно с Аллою, владыкой края, Увидел труп супруги дорогой И зарыдал, персты свои ломая. С Констанцей рядом он — о участь злая! — Нашел кровавый нож. Как было ей Невинность доказать руки своей? И королю подробно рассказали, Когда и где и как разбитый челн С Констанцей из морской прибило дали К Нортумберландии игрою волн. Король был чувства состраданья полн, Когда узнал, какие испытанья Постигли это чистое созданье. Как агнец, что к закланью приведен, Пред королем невинная стояла, А подлый рыцарь утверждал, что он Ее вину докажет перед Аллой. Но было шепота кругом немало О том, что совершить такое зло Столь чистое созданье не могло. Была отлично всем известна в доме Ее к убитой госпоже любовь; Я повторяю, всем известна, кроме Преступника, который пролил кровь. Король внимал ему, нахмурив бровь,— Он усомнился в правде показанья И углубить решил свое дознанье. Кто выступит, Констанца, за тебя? А ты сама — увы! — молчать должна ты. Коль тот, кто, род наш грешный возлюбя, Господнего низвергнул супостата (Он в прахе и теперь лежит, проклятый!) — Коль сам Христос тебя не защитит, Тебе, невинной, гибель предстоит. Колени преклонив, к владыке света Взмолилась бедная: «О ты, что спас Невинную Сусанну от навета, И ты, Мария, что туда взнеслась, Где ангельский тебя восславил глас,— Коль я чиста, то будьте мне защитой В моей беде, — не то мне быть убитой!» Случалось ли из вас кому-нибудь В лицо тому, кого за преступленье Среди толпы на казнь ведут, взглянуть? Оно покрыто страшной смертной тенью, И выделяется из окруженья Несметных лиц. Так вот, с таким лицом Стоит Констанца перед королем. О вы, благополучные царицы, Принцессы, дамы все! Пускай у вас От жалости слезою взор затмится. Дочь императора стоит сейчас Одна, в тоске, поднять не смея глаз, Над этим августейшим сжальтесь чадом. В ее нужде нет близких сердцу рядом. Король был благороден; он приток Почувствовал такого состраданья, Что удержать невольных слез не мог. Он книгу приказал внести в собранье: «Пускай под клятвой рыцарь показанье Свое повторит, — молвил он, — и суд Мы нарядим тогда, не медля, тут». Поклялся рыцарь над британской книгой,— Господний в ней записан был закон,— В том, что не лжет, но не прошло и мига, Как наземь, словно камень, рухнул он, Рукою тайной в темя поражен, С глазами вне орбит, и сразу люди Узрели божью кару в этом чуде. Внезапно глас раздался: «Клеветой Пред августейшим властелином края Дочь очернил ты церкви пресвятой, Твоя нашла возмездье воля злая». И вся толпа, от ужаса стеная, Ждала возмездья знаков огневых; Лишь дух Констанцы ясен был и тих. Страх и раскаянье на тех напали, Кто на Констанцу без ее вины Смел подозренье высказать вначале. Все были чудом так поражены, Что при содействии святой жены У многих совершилось обращенье, И сам король подверг себя крещенью. Клятвопреступный рыцарь был казнен По приказанью короля поспешно; Констанцей все же был оплакан он За то, что ад грозил ему кромешный. И скоро в брак с принцессою безгрешной Вступил король, — Христова благодать Дала Констанце королевой стать. Мать короля, что Донегильдой звали, Одна лишь проклинала этот брак. (Другую душу женскую едва ли Окутывал столь беспросветный мрак.) Казалось ей, что, поступивши так, Сын опозорился: она считала, Что странную избрал супругу Алла. Не столь о плевелах, сколь о зерне Рассказывать я собираюсь дале. Что толку останавливаться мне На том, какие блюда подавали Иль как рога и трубы как звучали. Ведь так любой кончается рассказ. Там были яства, брага, песни, пляс. В опочивальню со своей женою Король отправился. Любой из жен, Какой бы ни была она святою, Ночь уделить одну велит закон Той радости, которой брак силен. Велит он святость отложить на время И быть супругой наравне со всеми. В ту ночь Констанца сына зачала. Когда же короля, к ее печали, Как раз в те дни военные дела В далекую Шотландию призвали, Над ней, беременной, опеку взяли Епископ и дворецкий. День за днем Сидит она, беседуя с Христом. И в срок родился сын, что при крещенье Был наречен Маврикием. С гонцом Тотчас послал дворецкий извещенье Родителю в Шотландию о том, Как все произошло. И вот с письмом, В котором было много и другого, Гонец помчался, в путь давно готовый. Но он решил, что королеву-мать Ему полезно известить сначала. Явившись к ней, он молвил: «Исполать Вам, госпожа моя, и дому Аллы! Узнайте: наша королева стала Сегодня матерью. В покоях там Рожден наследник на отраду нам. Я королю в посланье при печати Везу об этом радостную весть; От вас, что вам угодно будет, кстати Могу я, государыня, отвезть». «У нас еще подумать время есть,— На это Донегильда отвечала.— Ты у меня переночуй сначала». Напился элем и вином гонец, И выкрали письмо ночной порою, Когда он, как свинья, храпел, подлец, А в сумку было вложено другое С поддельною дворецкого рукою, Где было сказано на этот раз То, что вы все услышите сейчас. В нем сообщалось вот что: королева Чудовище на свет произвела; Из адского как будто выйдя чрева, Похож ребенок на исчадье зла. Должно быть, мать от эльфов к нам пришла И колдовские применяет чары. Все эту ведьму ненавидят яро. Прочтя письмо, король загоревал, Но, никому об этом ни полслова Не сообщив, домой ответ послал: «Дар принимаю от Христа благого, Моя душа всегда к тому готова, Чтоб перед волею его святой Склониться ниц покорной головой. Дитя храните и супругу тоже, Покуда не вернуся я домой; Я верю, — даст наследника пригожей, Коль пожелает, мне спаситель мой». Смочив письмо обильною слезой, Его вручил гонцу король печальный, И вот гонец пустился в путь свой дальний. Негодный, пьянству преданный гонец! Ты на седле не держишься от хмеля, Без умолку болтая, как скворец, Все тайны выдаешь ты, пустомеля! Себя не помня, мыслишь еле-еле. Вино — плохой советчик: от него Хорошего не ждите ничего. О Донегильда, слов я не найду, Чтоб подлость описать твою лихую. Пускай же тот, кто царствует в аду, О ней расскажет, с торжеством ликуя. О женщина проклятая, — нет, лгу я, Не женщина… Ты, утверждаю вслух, Под женскою личиной — адский дух. Когда гонец обратно возвратился, У королевы-матери опять С дороги прямо он остановился. Так угостила королева-мать, Что он, напившись, завалился спать И прохрапел до самого рассвета,— Был он великим мастером на это. Письмо, которое король послал, Подделкой заменили вновь, в которой Король дворецкому повелевал Под страхом смертной казни и позора В три дня и три часа без разговора Констанцу удалить из края вон: Он требовал, чтоб срок был соблюден. Пусть поместят Констанцу с сыном рядом В ее прибитый к нам когда-то челн, И этот челн с Констанцею и чадом Пусть оттолкнут назад в пучину волн. Твой сон, Констанца, был, должно быть, полн Видений страшных в час, когда чертила Рука преступная приказ постылый. Когда настало утро, во дворец Тотчас же королевское посланье Вручить дворецкому пошел гонец. Письма безжалостное содержанье Исторгло у дворецкого стенанье. «Благой Христос, — вскричал он, — в мире сем Как много душ, исполненных грехом! Как допускаешь ты, о царь небесный И праведный судья, чтоб под луной Царил и благоденствовал бесчестный, Держа невинность под своей пятой? Увы, Констанца, страшный жребий мой Велит мне, чтоб избегнуть наказанья, Тебя подвергнуть злому истязанью». Проклятого посланья письмена Слез вызвали во всей стране немало. В четвертый день, бледнее полотна, Констанца у ладьи своей стояла. Однако волю божью принимала Она смиренно и, душой чиста, Надежду возлагала на Христа. «Кто спас меня от гнусного навета, Который на меня воздвигнул враг, Тот и теперь из влажной бездны этой Меня спасет, хоть я не знаю как. Благим он был ко мне и будет благ. На богоматерь также уповаю — Она мой парус и звезда морская». Ребенок плакал на ее груди. Она к нему склонилась и шепнула: «Сыночек бедный, плакать погоди!» Потом его в платок свой завернула И под глухой напев морского гула Укачивать малютку принялась. Не отводя от неба скорбных глаз. «Мария, — молвила она, — о свет небесный! Был женщиной погублен род людской, И за грехи его на подвиг крестный Пошел спаситель, сын единый твой. Он кровью истекал перед тобой. В страдании сравниться никакая Не может мать с тобою, всеблагая. Ты слышала предсмертный сына стон, А мой ребенок жив. Тебя, царица, Кому несчастные, со всех сторон Неся любовь, не устают молиться, Тебя, убежище, тебя, денница, Молю я: сжалься над судьбой моей И моего ребенка пожалей. Дитя мое, какое преступленье Свершило ты? За что своим отцом Преследуешься ты без сожаленья? Дворецкий милый, жалостью ведом, Дитя мое к себе возьми ты в дом, А ежели боишься наказанья, Хоть поцелуй малютку на прощанье». Взглянув в последний раз на край чужой И прошептав: «Прощай, супруг жестокий!» — Она к воде, окружена толпой, Стопы направила, покорна року, Дитя баюкая, в свой одинокий Спустилась челн, перекрестилась раз И на Христову волю отдалась. Ей дали продовольствия в дорогу Запас большой — и всяческих вещей, Что ей могли бы пригодиться, много. Теперь, господь, будь милосерден к ней, Храни ее от ветров и зыбей И дай причалить к родине далекой. Ее ладья — над бездною глубокой. Когда король, в свой замок возвратясь, Стал о жене допрашивать и сыне, Ему дворецкий рассказал тотчас Все то, что вам уже известно ныне. Не умолчал он также о причине, Заставившей изгнать с ребенком мать, И, предъявив посланье и печать, Промолвил: «Государь, приказ, который Был вами прислан, выполнен». Тогда Гонца призвали, и под пыткой скоро Признался он, где ночевал, когда. Расспросов хитроумных череда Позволила составить представленье О том, как совершилось преступленье. Рука, писавшая письмо, была Опознана благодаря дознанью, Распутано сплетенье лжи и зла. И пробил мести час и наказанья: Жизнь матери король за поруганье Закона ленного мечом пресек. Так кончился злой Донегильды век. О том, как сутки напролет о милых Жене и сыне Алла горевал, Слова людские рассказать не в силах. Меж тем Констанцу с чадом пенный вал Над пропастью соленою кидал. Пять лет и больше длился путь унылый, Покуда лодку к суше не прибило. Там замок высился на берегу Языческий, чье имя, к сожаленью, В источниках найти я не могу. Констанца, в это страшное мгновенье Храни тебя святое провиденье! Я собираюсь рассказать сейчас, Как ты от рук языческих спаслась. Из замка многие глядеть ходили На бедную Констанцу. В поздний час, Когда уж звезды на небе светили, Спустился управитель замка раз, Отступник, что в язычестве погряз, И негодяй. Один оставшись с нею, Он предложил ей связь, — позор злодею! Констанца крик ужасный издала, И с ней дитя. Но матерь всеблагая В который раз бедняжке помогла. Борясь искусно, грудью наступая, Ей удалось отбросить негодяя. Он из ладьи упал и утонул. Христос Констанцу в чистоте соблюл. Вот похоти конец обыкновенный! Не только душу, но и тело нам Она увечит слабостью презренной. Один конец у любострастья — срам. Не часто ль видеть приходилось вам, Что небо за одно лишь вожделенье Людей карает, как за преступленье! Как этой слабой женщиной был дан Отпор насильнику? Но вспомнить нужно, Что Голиаф, безмерный великан, Давиду сдался, словно бы недужный. Как мог юнец, почти что безоружный, Взглянуть в ужасный Голиафа лик? Тут благодати бил живой родник. Кто дал Юдифи мужество убить Своей рукой злодея Олоферна И этим свой народ освободить От нечестивца? Так же достоверно, Как то, что этих силой беспримерной Бог наградил, Констанце дал господь Лихого негодяя побороть. Из узкого пролива Джебальтара И Септы [131] вдаль несет ладью поток, Туда-сюда кидает ветер ярый, На юг и север, запад и восток. Но вот исполнился скитанью срок, И волей богоматери святою Констанца радость обрела покоя. Теперь мы от Констанцы перейдем К владыке Рима. Получил он вести Из отдаленной Сирии о том, Что стаи его весь перебит на месте, А дочь Констанца извергом без чести Оскорблена. Вам о султанше злой Я говорю, пролившей кровь рекой. Тут в Сирию отправил император Сенатора и воинов не счесть, Которых взял с собой в поход сенатор, Чтоб учинить заслуженную месть. Кровавую расправу кончив, сесть На корабли спешило войско Рима, Чтоб плыть обратно к родине любимой. И вот когда с победной славой в Рим Сенатор плыл, вдруг на морской равнине Возникла утлая ладья пред ним С Констанцей, предающейся кручине. Ни кто она, ни по какой причине Она на волю моря отдана, Он не узнал, — была нема она. Он в Рим ее привез и попеченью Жены вручил с младенцем вместе. Там Констанца стала жить в уединенье, Вся отдаваясь набожным делам. Ее судьба показывает нам, Как чудно богоматерь помогает Тому, кто к ней с молитвой прибегает. Хотя была сенатора жена Констанце теткой, все же не признала В ней юную племянницу она. Теперь вам сообщу, что сделал Алла, Который плакал и стенал сначала, Констанцу же оставлю под крылом Сенатора и к ней вернусь потом. Король, убивший мать, пронзен однажды Был горестным раскаяньем таким, Что, истомленный покаянья жаждой, Решил отправиться в далекий Рим, Чтоб там свой грех пред папою святым Излить в слезах и вымолить прощенье Себе от всеблагого провиденья. Молву о том, что из чужой земли Паломник прибывает именитый, Гонцы по стогнам Рима разнесли, И наш сенатор, славою повитый, Навстречу выехал с роскошной свитой, Чтоб гостя августейшего принять, А также, чтобы блеск свой показать. Друг друга чествовать тотчас же стали Сенатор и король, — наперебой Они пиры друг другу задавали, И вот однажды, — через день-другой,— На королевский идя пир, с собой Сынка Констанцы взял сенатор славный,— Об этом я осведомлен исправно. По мненью многих, мальчик приведен Был по желанью матери. Не знаю; Присутствовал, так иль иначе, он,— Все прочее я мелочью считаю, Но вот что верно: сына отпуская, Она велела между блюд свой взор Ему на Аллу направлять в упор. Взор этот встретив, Алла изумленно Спросил сенатора: «Скажите, чей Ребенок это?» И в ответ смущенно Промолвил тот: «Не ведаю, ей-ей! Живет он в Риме с матерью своей, Отца же нет». Но через миг, не дале, Все обстоятельства поведал Алле. «Я должен вам сказать, — прибавил он,— Что женщины я не видал доселе — Среди девиц, и вдов, и мужних жен — Столь чистой в разговоре и на деле; Она бы предпочла, чтобы горели Ее стопы на медленном огне, Чем на соблазн пойти, поверьте мне». Жила Констанца в памяти супруга, А были схожи так дитя и мать, Как мало кто похожи друг на друга. Король невольно начал размышлять. «У них одно лицо и та же стать. Возможно ли?» В сомнениях без края Тотчас из-за стола он встал, вздыхая. «Клянусь творцом, — он думал, — это бред. Ведь если дело обсудить в покое, Уже давно в живых Констанцы нет». Но через миг он думать стал иное: «Что, ежели Христос рукой святою Послал ко мне Констанцу и сейчас, Как он послал ее к нам в первый раз?» Чтоб посмотреть, что дальше будет, Аллу Сенатор пригласил к себе домой И, пир ему устроив небывалый, Констанцу попросил войти в покой. Ах, танцевать охоты никакой Не вызвало в ней это приглашенье! Она едва стояла от волненья. Жену увидев, Алла перед ней Склонился низко. В этой юной даме Не мог он не признать жены своей И залился горючими слезами. Констанца же стояла, словно камень:) Ей причиненного супругом зла Она забыть доселе не могла. Теряла дважды бедная сознанье, А он доказывал, что нет причин Его винить за все ее страданья. «Тому свидетель весь небесный чин! Я так же чист пред вами, как мой сын Маврикий, столь на вас лицом похожий. Коль я солгал, срази меня, о боже». И долго лился горьких слез поток, Но души их спокойнее не стали. Никто без жалости глядеть не мог, Как муки их от плача возрастали. Но я устал о горе и печали Повествовать. Скажу лишь в двух словах: Заря застала их еще в слезах. Но наконец, когда ей стало ясно, Что Алла перед ней не виноват, Сменил стенанья поцелуй согласный И повторенный сотни раз подряд. Блаженством большим только райский сад Их мог бы наделить. Счастливей пары Не видел, не увидит мир наш старый. Констанца попросила, чтоб супруг, Вновь ею обретенный, в облегченье Ее столь долгих и жестоких мук Не отказал ей ныне в одолженье: Чтоб от ее отца соизволенье Пожаловать к обеду получил, Ни слова чтоб о ней не проронил. Передают, что к римскому владыке Был послан с пригласительным письмом Не кто иной, как маленький Маврикий; Но я, признаться, сомневаюсь в том: Ведь Алла вовсе не был простаком И знал, что это было б неприлично. Он, верно, с мальчиком явился лично Свое согласье император дал. На мальчика при этом, вероятно, Упорный взор не раз он устремлял И думал о Констанце безвозвратной. Король же поспешил к себе обратно, Чтоб подготовить праздничный обед, Принять достойно христианства цвет. Назавтра Алла в пышном одеянье Навстречу императору верхом, Исполнен радостного ликованья, С женой своей отправился вдвоем. Отца увидев, перед ним ничком Упала дочь. «Отец, — она вскричала,— Констанцу, верно, помните вы мало. Я — ваша дочь Констанца. Верьте мне: Я — та, что вы когда-то в край неверный Послали, та, что по морской волне В ладье носилась, мучась беспримерно. Теперь ко мне вы будьте милосердны, К язычникам не посылайте вновь. Вот мой супруг, — он заслужил любовь». Кто в мире радость описать сумеет, Которой предались они втроем? Я мой рассказ кончаю, — вечереет, И на ночлег уж скоро мы придем. Веселую беседу за столом Они всю ночь вели, не уставая, В блаженстве этом их я оставляю. Маврикий после папой на престол Был возведен, и в нем оплот великий Себе весь христианский мир нашел. Но от рассказа в стороне Маврикий. Прочесть о жизни этого владыки В «Деяньях римских» [132] может всяк из вас. Я посвятил Констанце свой рассказ. Король страны Нортумберландской вскоре С возлюбленной супругою святой В Британию вернулся через море, Где ждали их довольство и покой. Но скоро счастье их затмилось мглой. Царит над нами рок бесчеловечный,— Все радости земные быстротечны. Увы, прожить сумел ли кто-нибудь Хоть день один, не омраченный тенью, Не злобясь, не завидуя ничуть, Не поддаваясь чувству раздраженья? Я привожу вам это изреченье, Чтобы сказать, что мрак чрез краткий срок На счастье Аллы и Констанцы лег. Еще не больше года миновало, А смерть уже безжалостной рукой Навеки вырвала из жизни Аллу. Господь его на небе упокой! Он горячо оплакан был женой; Констанца же — мы тут рассказ кончаем — Вернулась в Рим, с чужим простившись краем. Родных и близких всех она нашла Во здравии, и после всех мучений Под отчим кровом отдохнуть смогла От истомивших душу приключений. Перед отцом упавши на колени, Она — рыдая, но душой светла — Христу хвалу стократно воздала. Семьею набожной и богу милой Все вместе прожили остаток дней, Покуда смерть их всех не разлучила. Тут окончанье повести моей. Исус Христос, что в благости своей Сменяет людям радостью мученья, Да не оставит вас без попеченья.

129

ЛуканМарк Анней — римский поэт (39–67 гг.), автор эпической поэмы «Фарсалия» о борьбе Цезаря с Помпеем.

130

…От голода святую деву спас… — Имеется в виду Мария Египетская, которая, по преданию, сорок семь лет прожила в пустыне.

131

Джебальтар и Септа— Гибралтар и Сеута.

132

«Деянья римские»— «Gesta romanorum». Сборник на латинском языке, составленный в конце XIII или начале XIV в. неизвестным автором. Задуман как материал для проповедника и носит наставительный характер. Сборник послужил источником для многих писателей, в нем в зачаточной форме можно найти тему рассказа Чосерова юриста, мотивы Шекспирова «Лира», «Фридолина» Шиллера и т. п.

Здесь кончается рассказ Юриста

ПРОЛОГ ШКИПЕРА

(пер. И. Кашкина)

Хозяин наш на стременах привстал. «Мы слышали, друзья, — он нам сказал, Рассказ, который всем на пользу будет. Клянусь Христовым телом, не убудет Почтенья нашего к вам, сэр священник, Коль, слова данного послушный пленник, Вы мудростью поделитеся с нами: Ведь, вот вам крест, невежды мы пред вами». Ему священник: «Друг мой, мир с тобой, Но отучись ты речь мешать с божбой». Тогда хозяин: «Ба, все жив курилка! Не почата еще твоя бутылка, И присказку лишь начал ты свою. По запаху лолларда узнаю. [133] И кажется, клянусь крестом господним, Про адские мученья в преисподней Сейчас мы проповедь твою услышим. Лолларду слово, вы ж, о други, тише». «Клянусь отцовым прахом, пусть молчит, Вскричал моряк, — и воду не мутит. Он проповедник! Ну и что ж такого? Чтобы вещал лоллард господне слово, Да это значит поле засорять. Нет, дай-ка мне, хозяин, рассказать. Так протрезвонит вам моя особа, Что не забудете того до гроба. Ни капли вашей мудрости змеиной И философии и медицины В моем еще не застревало ухе — Ни зернышка латыни нету в брюхе»

133

По запаху лолларда узнаю. — Лолларды — последователи Уиклифа, известные своей строгостью в жизни и в речи.