Шрифт:
Глава 1. Жила-была одна кикимора
В славных Благовещенских водно-болотных угодьях жила-была одна кикимора. Хорошая кикимора, симпатичная, средних лет и туманных занятий.
Жила одиноко. Дети выросли и разлетелись кто куда. Муж из полукровок был, помер лет двести как. Уже отстрадала кикимора по нему, отплакала. Живет себе потихоньку, не тужит. Много ли одинокой кикиморе надо?
Делянка с мухоморами для настоек цветет, глаз радует. Огород посажен, сад есть. И яблочки молодильные наливные, и бузина от головной боли, и сливы
Из местного народа мелкая нечисть заглядывает порой. Кто покрупней, там, лешаки, водяные, раза два в год на попойку приходят, на день рождения и на Новый год. Ну, Ягуша еще, может, зайдет на огонек, поболтать по-дружески. А в остальное время тишина и благодать. Выйдет вечерком кикимора на крылечко, нальет себе в кружку брусничной водицы и сидит так до заката. Глядит, как солнце в болоте тонет. Хорошо ей, спокойно.
Так и жила бы себе кикимора тихонько. Жарила бы поганки с картошкой. Гнала из молодильных яблок самогон. Выращивала бы капусту, бруснику бы собирала, чтоб заквасить потом как полагается. Смотрела бы по вечерам на закаты. Если бы не один случай, который перевернул все с ног на голову.
Глава 2. Жуткий ёкай Шарик
Кикимора приложила пальцы к вискам — вдруг сильно-сильно закружилась голова. «Опять с грибами переборщила, — подумала она. — И на старуху бывает проруха».
Когда головокружение прошло, кикимора открыла глаза и покачнулась.
— Вырублю делянку с мухоморами к лешей матери, — выдохнула она и потерла глаза. Ничего не поменялось.
Узенькая асфальтированная улочка, фонарь, висящий где-то над головой, яркая коробка, переливающаяся всеми цветами радуги. А в коробке банки какие-то стоят. А где-то рядом шумит улица, и так очень по-человечески шумит.
— Мать-заступница Мокошь, Ярило-отец мой, — всхлипнула кикимора и села прямо на ягодицы. Ноги не держали.
Людей кикимора не прям чтоб не любила, но пересекаться лишний раз не хотела. А вот города прямо-таки терпеть не могла. Не по нутру кикиморе болотной город. Вот болота родные, леса там всякие — это другое дело. А тут что? Город? Да, точно, город. Фу. Гадость.
— Ав-ав, — сказал кто-то совсем рядом, и кикимора испуганно обернулась.
Под навесом старого дома сидел грязный мохнатый пес. О том, что это пес, догадаться было сложно — из-за густой шерсти ничего не было видно.
— Привет, Шарик, — прошептала кикимора, разглядывая собаку повнимательнее. Собака от такого внимания погрузилась под половицу, как растаявшее сливочное масло. В самом прямом смысле погрузилась, не в фигуральном.
— Вот блин. Попала, — сказала кикимора и поднялась на ноги. На ягодицах сидеть было неудобно, асфальт-то — это не кочки болотные со мхом заботливо выращенным.
Кикимору не сильно удивила растаявшая, как масло, собака, она и похуже зрелища видала. Чего только стоит ночь на Ивана Купала или зимнее солнцестояние в тихом-мирном благовещенском лесу… Но было тревожно. Хотя бы из-за того, что растаявшие собаки не каждый день по болотам
— Ав-ав.
Рядом снова зашуршало.
— Бобик, Шарик, на-на, — сказала кикимора и достала из передника пирожок. Пирожок был особый, закуска под брусничную воду по специальному рецепту.
Из-под асфальта, совсем рядом, показались печальные глаза. На собачьи, кстати, не сильно похожие.
— Держи, Дружок, — сказала кикимора и протянула Шарику половину пирожка. Вторую половину она предусмотрительно оставила себе, а то вдруг голодать придется?
«Шарик» сначала кочевряжился и никак не хотел выползать из асфальта, но потом передумал: пирожки кикимора пекла отменные, и пахли они очень уж хорошо. Этот был с яйцом и луком, а еще кикимора умела всякие разные делать: с грибами, с колбасой и укропом, с морошкой и ревенем, но это под клюквенное шампанское десерт, на особый случай.
«Шарик» сожрал пирожок в мгновение ока и довольно открыл клыкастую пасть. Зубы у него росли по кругу, как у акулы.
— Молодец, Бобик, — сказала кикимора и протянула руку, чтобы потрепать голодное собачье чудовище по загривку. «Бобик» был вовсе не против. Темная аура существа коснулась руки кикиморы, потекла дальше, к плечу и оттуда — к ее груди, к сердцу. Потекла — и остановилась.
— Ишь ты, пакость какая, — довольно сказала кикимора и почесала «собачкин» бок. Темная аура странного существа ей была до одного места: у нее самой своей всегда хватало с избытком.
«Шарик» пискнул и довольно растекся рядом с кикиморой мохнатой лужицей, подставляя ей то один, то другой мохнатый грязный бок. От темной ауры Тузик заискрил, и рядом сразу же погас яркий ящик с банками. Кикимора гладила чудовище, а сама думала горькую думу. Куда идти? У кого дорогу спрашивать? И далеко ли родные болота?
Тем временем «Бобик» нагладился, сел, заглянул кикиморе в глаза и молвил человеческим голосом, но на непонятном языке:
– ???????????????????????????
— Чего?
— Shi ha kau ke gan Hiromi desu, shi haana ta ni tadami ni shi ema su.
— Все равно ничего не поняла.
— Я — каукегэн Хероми, буду служить тебе верой и правдой, — получилось у «Шарика» наконец донести суть своих слов до кикиморы. Языковой барьер был преодолен.
— Хероми — значит, «самый красивый», — пояснил собака и шаркнул ножкой.
— Э, спасибо, — сказала кикимора, — меня Марьяна зовут, можно Мара просто. Только я тебя Хероми звать не буду, хоть ты и красавчик, конечно. Для русского уха неблагозвучно. Буду тебя по-другому звать.
Каукегэн на это мотнул мохнатой головой. Он был на все согласный, потому что его новая хозяйка на темную ауру была так богата, что можно рядом с ней пастись всю жизнь и людей вообще не трогать. Людей каукегэны боятся, хоть и гадят им по мере сил. Они неспециально, такая уж у них природа: быть духами мора, неудач и болезней.
— Ну, раз мы теперь с тобой приятели, расскажи мне, где я, а?
— Префектура Хёго, город Кобэ, Центральный район, Санномия 1-23, - ответил Шарик и вильнул мохнатой попой: хвоста у него не было.