Кикимора и ее ёкай
Шрифт:
Он пролетел от своего замка до крепости в одну секунду, распахнул двери и поднял расписной веер из острых перьев вверх.
— Убирайся с нашей священной горы! За осквернение смерть тебе, человек! — пророкотал дайтенгу и взмахнул веером.
Сильнейший ураганный ветер понесся прямо на кикимору с собакой. Он должен был смести их с ног, ударить о деревья, переломать им кости, забиться вместе с землей в глаза, в нос, уничтожить и смять.
Но вместо этого жуткий ветер легким ветерком нежно коснулся косы кикиморы и заиграл ее русый локон, выбившийся из-под косынки.
Дайтенгу офигел.
— Ну что ж размахался-то? А если бы человечишка тут был бы? Мокрого места бы не осталось от бедолаги. Добрее надо быть, спокойнее, — назидательно сказала кикимора. — У нас вот так лешак старый помер. Заблудился как-то грибник у нас, дело обычное, а лешак и давай с ним забавляться, водил-водил по лесу. А грибник — парень молодой, силы много. Так и переходил лешака. Мы уж ему говорили все, мол, Петр Игоревич, отстань от пацана, чего пристал-то? У тебя здоровье уже не то, вон, корни все в артрите. Да не послушал нас Петр Игоревич, так и сгинул в болотах. Лежит теперь корягою, а на него грибники наступают, плюются…
Кикимора загрустила. Тенгу тоже загрустил. Молодняк, который поодаль скучился и все слышал, опечалился. Их всех настиг экзистенциальный кризис.
Так бы они и стояли в кризисе, кручинясь и рефлексируя, пока старший тенгу, наконец, не взял себя в руки и не пригласил незваных гостей в свою тихую горную обитель. Он знал и чтил законы гостеприимства. Особенно если гостю боевая магия тенгу до одного известного места.
— Так я и знала, — сказала кикимора, глядя в окно на начавшийся дождь. На сердце у нее тоже противно квакало и хлюпало, прямо как на улице. Потому что тенгу ей помочь ничем не могли. Вдали от своей священной горы они теряли силы, и чем дальше, тем хуже. До того могло дойти, что молодые тенгу, уехавшие в дальние дали Японии, теряли память и становились людьми. А людей тенгу не любили.
— Почему? — спросила кикимора у дайтенгу, отпивая саке и закусывая маринованной сливой. «А ничего, вкусно, на грузди похоже», — думала она, подливая себе еще в мелкую посуду. Из такой она обычно пила только абсент из полыни, собранной в день летнего солнцестояния — из большой посуды такие напитки употреблять было кощунственно. Хотя бы потому, что до конца чарочку с чудо-абсентом не допивал никто.
— Мы все — екаи, аякаси, демоны. Мы над людьми издеваемся и иногда их едим, — снисходительно и высокомерно объяснили кикиморе. — Кого до безумия доведем, кого с горы скинем. Веселимся тут по мере сил.
И хохотнул, вспомнив, видимо, славные деньки.
Коварное саке точно стукнуло кикиморе в голову. А может, и не в саке было дело, а в гордыне и высокомерии тенгу. А может, и дурное настроение бедной кикиморы, которая не по своей воле оказалась в хорошей стране Япония, повлияло. Кто ж знает-то теперь? Только кикимора, прищурив зеленые глазищи, задумчиво сказала слова, которые впоследствии перевернут все с ног на голову:
— Садисты
Дайтенгу поперхнулся саке.
— Кощунство! — заорал он, откашлявшись, и расправил крылья. Вскочил, чуть длинный нос не сломал. В двух руках одновременно оказалось по вееру, только это были другие веера, не те белые из перьев с черными рисунками кривых деревьев, а огромные, красные, с металлическими острыми спицами. Взмах — и мимо лица кикиморы пролетели острые металлические полоски, едва не оцарапав нежную скулу.
— Ну, раз так, — сказала кикимора, нехорошо улыбнулась и тоже встала с неудобной маленькой табуреточки.
Сверкнули болотными огнями зеленые глаза. Сверкнули — и в комнате для приема гостей стало темно. Запахло болотной травой, таволгой, и воздух стал влажным. Закапала откуда-то вода, потянуло прохладой.
— Кощунство — на слабых наезжать. Природа-мать их такими сделала, и не тебе, демону, против ее замысла идти и ломать то, что ею было сотворено, — услышал тенгу вкрадчивый голосок совсем рядом. Его красной кожи на лице коснулись холодные руки, а перед глазами засияли зеленые болотные огни. Они множились, расползались перед глазами, и тело великого сильного тенгу становилось слабее и слабее. Вот подогнулись колени, вот опустились крылья… Темная аура кикиморы пожирала такую же темную ауру тенгу, прибавляла ее себе.
Каукегэн Тузик лежал в отключке и икал — перебрал темной энергии. Молодежь тенгу попыталась пробиться в комнату для приема гостей, но темная аура подползла к ним, обездвижила и лишила дара речи.
— От… пусти, — шипел Тенгу и пытался ударить кикимору крылом.
— Успокойся, старый демон, — прошептала кикимора, и огоньков стало больше, — успокойся.
Тенгу совсем ослаб. Он уже тяжело дышал, хватался за сердце. Красная кожа выцвела, побелела.
— Ну все, будет, — сказала кикимора, и снова стало светло. Исчез запах болотной травы, исчезла влажность болот. На полу корчился синеющий дайтенгу.
— Вот беда…
Кикимора стянула с головы платок, намочила его в саке и протерла лицо тенгу.
— Мне бы, конечно, нитроглицерин или валидол, но уж за неимением, — вздохнула она, протянула руку вбок, дернула кистью, и в ее пальцах вдруг оказался пучок ароматных трав. — Лучше бы в спирте разводить, но и это сойдет.
В глиняный кувшин с остатками саке полетели травы. Нежный девичий голосок прозвенел древним языческим причетом, и зелье в кувшине запахло мятой и пажитником. Из него поднимался голубоватый дымок.
— Пей, старый демон, пей, да поскорей, — сказала кикимора и заботливо напоила тенгу зельем. Тот тут же задышал, за сердце держаться перестал, да и щеки покраснели снова.
— Ну, вот и молодец, — улыбнулась кикимора. — Прикажи мальчикам своим, пусть в спальню нас проводят. Да нечего на меня глазами сверкать, не ссильничаю я тебя. За сердцем твоим присмотрю, а то оно у тебя как ваша рисовая бумага, истончилось.
И ослабевший тенгу послушался. И даже не приказал мальчишкам-тенгу на странную гостью напасть. Пожалел, видимо. Мальчишек, конечно, а не ее.