Кир Булычев. Собрание сочинений в 18 томах. Т.8
Шрифт:
– Они оседают во Франции или в Америке.
– Больше в Америке. Это еврейская империя, – сообщил фюрер.
Никто не оспорил этого заявления.
– И в Америке наверняка уже делают такую же бомбу, – сказал Гитлер. Он не спрашивал, он утверждал.
– Мы мобилизовали всю нашу агентуру, – сказал Гиммлер. – Записка о том, кто и где работает над этой проблемой, уже практически готова. Но насколько мы знаем, практических результатов и даже общей государственной программы у американцев пока нет.
– Завтра они узнают о русских, послезавтра
Фюрер обернулся с этим вопросом к Гиммлеру.
– Мы уже созвали ученых в Берлин. Завтра я встречаюсь с Гейзенбергом. Это мировая величина.
– Правильно, – согласился Гитлер. – Покажите мне еще раз на карте…
Он долго разглядывал точку на карте. Все молчали.
– Любопытно, – сказал он, прослеживая взглядом линию, соединяющую Берлин и Полярный Урал. – Сколько потребуется нашему самолету, чтобы долететь туда и возвратиться обратно? Ты меня слышишь, Герман?
– Это непростой перелет, – ответил Геринг. Он был в новом серо-голубом мундире рейхсмаршала авиации. Воротник был немного туговат, и оттого шея стала красной и щеки тоже потемнели. – Скорее всего это самоубийственный перелет.
– Почему?
– У меня нет самолета, который мог бы долететь до Урала и вернуться.
– А у русских есть! У литовцев, у ничтожных литовцев есть! Все летают чуть ли не вокруг Земли – лишь рейхсмаршал Геринг таких машин не имеет. Тогда вызовите мне из Америки Линдберга – он мне нравится. Славный парень и настоящий ариец. Пусть прилетает со своим самолетом.
– Какую цель вы ставите нам, мой фюрер? – спросил Геринг, будто и не было первоначального отказа.
– Самую простую – долететь до места, сфотографировать с воздуха и благополучно возвратиться! – Фюрер говорил тоном учителя, давно уже разочаровавшегося в своих учениках.
– Это бессмысленно, мой фюрер, – отважно бросился в бой Геринг. – Для того чтобы сфотографировать этот объект, мы должны будем рассчитать полет таким образом, чтобы машина оказалась над объектом днем. А днем не только фотограф видит свою цель, но и цель видит фотографа.
– Пускай его увидят, – сказал Гитлер. – Мне важно, чтобы он вернулся.
– Я сегодня же поговорю с генералом Мильхом, – задумчиво произнес Геринг. – Мне кажется, я нащупал одну идею…
– Я даю тебе время до завтра, Герман, – сказал фюрер. – И учти, что это будет не последний такой полет. – Гитлер обернулся к руководителям разведки: – Вам же я приказываю считать этот проект русских опасностью номер один. Не возражай, Генрих. – Эти слова и жест предназначались для желавшего что-то сказать Гиммлера. – Моя интуиция говорит о том, что именно там, у полюса, и зарождается великое столкновение космических сил. Лед и пламя! Мы должны хранить холод!
Фюрер отпустил всех. Он был озабочен проблемой, представлявшей в его глазах куда большее значение для судеб мира, чем возможная и даже желанная война с большевизмом.
Уже
Матя не раз напоминал Алмазову, что необходима отдельная биологическая лаборатория, но по каким-то неведомым Мате причинам Алмазов сопротивлялся, утверждая, что этим занимаются в специальном институте. «Наше дело рвануть – а про всякие лучи они понимают лучше нас».
Ничего не добившись от Алмазова, да и не будучи достаточно настойчив, Шавло все же уговорил Александрова выделить для исследований хотя бы двух человек из его лаборатории. У Александрова же не хватало людей, а те, что были, часто болели, потому что Алмазов не соглашался завозить сюда овощи и давать витамины. Академикам – ладно, но просто сотрудникам института, которых несколько сотен, – никогда! «Голодные злее будут». Так что, хоть в шараге и было получше, чем в лагере, люди болели и умирали.
Алмазов, не желая тратить время на радиационную защиту, поступал по глубокому убеждению, что невидимого не существует. Это было частью его стихийного, а затем укрепившегося на полях Гражданской войны атеизма. И уверения Шавло в существовании невидимой опасности он воспринимал как очередную хитрость директора института, желавшего за государственный счет улучшать кормежку своих людей и увеличивать штаты. Даже ссылка на рентгеновские лучи, которые просвечивают человека насквозь, на Алмазова не производила должного впечатления. «Так ты завтра и фотоаппарат объявишь вредным», – сказал он.
Где-то что-то он докладывал, где-то в других институтах НКВД кто-то занимался проблемами радиации, но здесь, в Полярном институте, Шавло с трудом добился согласия своего же подчиненного на дополнительные опыты. Впрочем, Матя подозревал, что и Александров, и Франк отлично осознают опасность радиации, но не хотят рисковать ни собой, ни товарищами. В конце концов Александров сдался и выторговал под этот проект новые валенки к Новому году для всех сотрудников, а также получил и электрика, который был нужен, чтобы по описаниям и привезенным из Германии расчетам сделать счетчик Гейгера – такой, чтобы его можно было носить с собой.
Шавло заглянул в радиационную группу в середине марта. Группа размещалась в подвале, в сырости и холоде – Александров к себе наверх ее не допустил. В узком длинном подвале работала стационарная модель счетчика, на свинцовом столе лежала связанная крыса, на белых циферблатах дрожали стрелки. Сами разработчики стояли за свинцовым экраном, в котором были прорезаны окошки, – через них с помощью своеобразного ухвата связанных крыс отправляли на испытательный стол. В клетках вдоль стены бегали, сидели, лежали, подыхая, другие крысы и морские свинки. На клетках были бирки – степень облучения и дата облучения.