Клад
Шрифт:
— Это их дела, мама.
— Что за беспринципный нейтралитет! Ты со своей аморфностью…
— …Ничего не добился в жизни? Я знаю.
«И мать, как всегда, права. Откуда столько верных слов? Все всё понимают, знают, обсуждают, осуждают, только жизнь по-человечески устроить не могут…»
— Напрасно ты бравируешь своей позицией.
— Какая уж тут позиция! С позиции меня выбили давно. Ну, ладно, по моему вопросу мы друг другу ничего нового не сообщим. Я пойду, мама.
— А о чем вы болтали на балконе с этой девицей?
— Откуда ты знаешь, что мы болтали?
—
— Значит, и слышала.
— Я не подслушиваю чужие разговоры.
— Там не было никакой тайны. Она, собственно, то же сказала, что и ты. Что приехала за наследством, что предпочла бы получить и материнскую долю, которой та не заслуживает.
— Ну, знаешь!.. Слов нет.
— Она откровенный человек.
— Неужели она тебе симпатична?
— Мне пора, мама.
— Иди, пожалуйста. Тебе всегда не хватает времени на общение с матерью.
— Извини.
— Я привыкла. Не забудь зайти к Валентину Викентьевичу.
— Ты и это знаешь?
— Он просил тебе напомнить.
— Правильно сделал, я уже забыл.
— Не сомневалась!
Так еще одно мелкое противостояние завершилось, и Пашков не без любопытства постучал в дверь Доктора.
Третий совладелец коммунального «замка» представлялся ему всегда положительным стариком с прошлым, отмеченным бурями века, в жилище его Саша ожидал увидеть близкие сердцу хозяина приметы скромной, но с достоинством прожитой жизни, то есть множество старого хлама.
Просторная комната показалась ему, однако, в первую минуту почти пустой. В ней находилось лишь то, без чего нельзя обойтись: диван, он же кровать, стол, шкаф. На чистых и голых стенах не было не то что живописи в багетах, но и ни одной фотографии родных или близких, которыми обычно так дорожат пожилые люди. Ощущение пустоты подчеркивалось тем, что и немногие необходимые вещи выглядели пустыми — на диване не было подушек, на столе вообще ничего, и в этой пустоте бросался в глаза единственный стул, стоявший почему-то посреди комнаты.
— Входите, молодой человек. Кажется, Вас несколько поразило мое спартанское жилище?
Александру Дмитриевичу стало неловко.
— Что вы…
— А вы не смущайтесь. Я вас понимаю. Вы ждали допотопной рухляди, накопленной за три четверти века? «Девятый вал» или «Гибель Помпеи»? Семейный альбом в бархате, а?
— Жизнь заставляет обрастать вещами, — сказал Саша уклончиво, хотя сам отнюдь не оброс.
— И освобождает от них, — возразил Доктор. — Особенно в нашей буче, боевой и кипучей. Иногда это грустно, но, поверьте, приходит час, когда ясно понимаешь — с собой ничего не заберешь. Не стоит предаваться иллюзиям фараонов. Зачем, скажем, мне, человеку одинокому, удаляясь по черной трубе в мир иной, видеть, как дворовые мальчишки рвут снимки моих близких или мусорщик заталкивает лопатой в свою благоуханную автомашину мои последние пожитки? Нет-нет, уходить нужно скромно, не обременяя ближних своим движимым и недвижимым… Кстати, это бывает и чревато. Вот почтенный Захар распорядился домом, и уже возникла ситуация. Вы заметили?
— Признаться, особой ситуации я не заметил. Только Фросе хлопоты.
—
— Но она компенсирована приездом внучки.
— Да, парадокс жизни. Даже недвижимое имущество способно подвигнуть… Впрочем, я бы не хотел злословить, а вы?
— Ничуть.
— Вот и отлично. Пусть делят на троих. Ха-ха! Интересно, в связи с новшествами у магазинов этот термин уйдет из обихода?
— Не знаю.
— Я тоже. Судьба слов загадочна, как и судьба людей. Раньше металл измерялся в тоннах, а теперь, кажется, в децибелах, а?
— Вы не отрываетесь от жизни, Доктор.
— Напротив, это она слишком навязчива. Жизнь, в сущности, бесконечный телесериал. Жаль, что не придется увидеть последних кадров. Может быть, поэтому я и не держу телевизор. Но я не хочу вас задерживать, дорогой Саша.
«По-моему, он впервые назвал меня по имени, раньше я был только молодой человек».
— Я не спешу, Валентин Викентьевич.
Кажется, и Доктору обращение понравилось.
— И прекрасно, — сказал он, потирая руки. — А теперь вопрос, если хотите, политический, даже провокационный, вы выпьете рюмочку коньяку, а?
— Шутите?
— Почему же?
И старик как-то крадучись, почти на цыпочках, подошел к шкафу, отворил дверцу и, согнувшись, погрузился внутрь, в недра. Саше показалось, что он роется в белье, и невольно вспомнился Плюшкин с легендарным ликерчиком. Но Доктор извлек из недр отнюдь не склянку с мухой, а бутылку дорогого и по нынешним временам редкого коньяка.
— Ну как? — спросил он с гордостью.
— Может быть, не стоит? — возразил Саша для приличия.
— Именно стоит, — заверил Пухович убежденно и продолжал священнодействовать. Так же на цыпочках подошел к столу и достал из тумбочки два, несомненно хрустальных, бокала.
— Ну, молодой человек, откупорьте сосуд, выпустим джинна из бутылки. А я пока лимончиком займусь. У меня есть и лимон. Приобрел на рынке.
Разливал старик сам, и Саша заметил, что рука его дрожит — то ли от старости, то ли от волнения.
— Чем же нас потчуют, однако?
Он приблизил тонкие ноздри к краю бокала, вдохнул медленно, оценивая запах, и опустил веки.
Саша ожидал очередного одобрения, но Доктор покачал головой и открыл глаза.
— Увы!
— Не то?
— Не то. По вашему лицу я вижу, что вы не знаток. Вы, конечно, дитя портвейна? «Три семерки» предпочитали трем звездочкам? А я был ценителем. Мне привозили коньяк из Еревана. «Арарат», «Двин»… Да, это были совсем не такие напитки. Вы знаете, что Черчилль пил армянский коньяк?
— Приходилось слышать. Однако по поводу чего мы роскошествуем? Пусть это не «Двин», но стоит-то недешево.
— Не думайте о деньгах, Саша. Вот ваш бокал.
Пашков взял бокал и потянулся к Доктору, но тот остановил его руку.
— На поминках не чокаются.
— Разве мы продолжаем поминки?
— Разумеется. Пусть наш тост послужит некоторым утешением почтенному Захару в лучшем мире.
— Разве и в лучшем мире человек нуждается в утешении?
— Не вижу мира, который мог бы избавить нас от страданий.