Клад

Шестаков Павел Александрович

Теперь уже обернуться пришлось, и Саша увидел человека, который заметно отличался от других присутствующих. Все были в основном равнодушны, некоторые лениво-доброжелательны, и только этот смотрел на Пашкова так, будто Саша только что вытащил у него из кармана туго набитый бумажник.

Сравнение показалось забавным, и только позже Пашков постиг, как близко оно к истине. Ведь не о советских же людях в самом деле пекся этот озлобленный человек, он кровно переживал, что сценарий сейчас одобрят и за семьдесят страничек (да какие там семьдесят! Ведь сплошь диалоги!) текста

этот выскочка-провинциал получит кучу денег. Такими, во всяком случае, представлялись чужие деньги неудачнику от кинематографа. И он был беспощаден.

— У нас подобных ущербных людей нет! Это не наши люди, и мы не пропустим их на советский экран.

Саша мог возразить, что «не наших» он просто не видел, за рубежом-то никогда не был, даже в Болгарию туристом не ездил, но откровенная злобность подавила его.

«Псих какой-то», — подумал Саша.

Время, когда обсуждался сценарий, назвали впоследствии застойным. Не следует, однако, думать, что застой — это сплошная тишь, не знающая бурных всплесков. С обманчиво мирных склонов нередко обрушивались лавины. Одна из них и погребла Сашу. Он растерянно посмотрел на режиссера, ожидая резкой отповеди «психу». Но режиссер только неопределенно покачал головой…

— Что вы? Почему смолчали? Или наплевать на этого дурака? — спросил Саша, когда они остались вдвоем, ибо члены совета вдруг заспешили по своим важным делам, не приняв никакого решения, потому что время якобы не терпит.

Режиссер снова покачал головой, на этот раз более определенно. Движение означало — нет, не наплевать.

— Может быть, зайдем в «Юпитер», обсудим? — предложил Пашков.

«Юпитером» называлась забегаловка в квартале от студии, место, хорошо знакомое кинематографистам.

И снова режиссер повел головой отрицательно.

У Саши впервые заскребло на сердце, знак был мрачный. Режиссер обычно охотно откликался на подобные предложения. На этот раз он сказал:

— Знаете, у меня, откровенно говоря… Короче, я на мели.

Никогда прежде подобные обстоятельства его не смущали.

— Какое это имеет значение? У меня…

— Нет, лучше в другой раз.

В голосе, однако, не было уверенности, что другой раз наступит.

Они простились, не поставив точки над «и», и Саша зашел в «Юпитер» сам, чтобы перекусить и разобраться в происшедшем.

И разобрался. Точнее, ему помогли.

В «Юпитере» было просторно. Время послеобеденное, но еще не вечернее. Обычная пауза, что Сашу в его настроении вполне устраивало. Взять он решил самое простое — сосиски и портвейн.

— Стакан портвейна.

— Может быть, бутылочку? — услышал он сзади.

Из глубины темноватого зала подошел не замеченный сразу художник Федор.

Если бы Саша знал, что художник в «Юпитере», он не пошел бы туда. О Федоре у них был не так давно разговор с режиссером. Обсуждали будущую киногруппу, в общем, на прежней основе, но о Федоре режиссер сказал:

— Художника я нашел другого.

— Почему?

— Федор сейчас не в форме, — ответил режиссер уклончиво.

— В каком смысле?

— В прямом… Короче, «насчет Федора» начальство распорядилось.

—

Что-нибудь случилось?

— Ах, Саша, ну зачем вам наши мадридские тайны? — обнял его режиссер за плечо. — С Федором многие хотели бы работать. А я присмотрел талантливого парня. Правда, с закидоном, дома сюр гонит, но когда надо, может… Может, Саша, может. Поверьте, без хорошего художника мы не останемся.

Самого Федора Саша давно не встречал.

И вот он тут, в «Юпитере». И сразу видно, что значит не в форме. Да какая форма, Федор еле на ногах держался.

— Может быть, хватит, Федя? — спросил бармен, всеобщий знакомый и приятель.

Федор посмотрел на бармена с согласием, но приложил руку к левой стороне груди.

— Не могу.

Бармен взглянул на Сашу.

— Дайте бутылку, — кивнул тот.

— Спасибо, — откликнулся Федор признательно и пошел к столику быстро, стараясь не качаться. Выпил он тоже быстро, а потом опустил голову на руки и так посидел, будто валидол принял.

— Извините.

— Какой разговор! Не чужие ведь.

— Я бы не обратился к вам, но я знаю…

— Что?

— Как что? Вы же с худсовета?

— Да.

— Разве вынос тела не состоялся? Я очень рад. Очень рад.

Выпитое на время стабилизировало Федора. Взгляд собрался, щеки порозовели, и в словах прозвучала почти подлинная радость.

— Да, я рад. Поверьте, я не завистник, меня, конечно, вынесли в белых тапочках, но я вовсю не хотел, чтобы и вас тоже… Я, поверьте, считаю ваш сценарий удачным. Я интересовался. Гораздо лучше, чем первый. Вполне. А я что? У меня обстоятельства… Это от вас не зависит, зачем же мне злорадствовать? Значит, меня неправильно информировали. Сплетни. У нас это бывает. Ведь Заплечный… Какова фамилия, а? Впрочем, это совсем неудивительно. Никаких совпадений. Наверняка из палаческого рода. Так и прозвали. А почему бы и нет? Это тоже профессия. И не самая легкая. Я бы, наверно, не сумел. А его прадеды умели. И он тоже.

Саша, конечно, уже понял, но спросил растерянно:

— Что умели?

— Ну, весь этот набор: колесование, четвертование, на дыбу подтянуть, кнутом вытянуть, чтобы кожа лопнула, а сам живой, показания дал, покаялся. Это всегда ценилось — покаяться. Вот представьте себе, Зиновьев и Каменев не признались бы, что шпионы, а? Что было бы? Сорвали спектакль, а? Значит, вас миновала чаша сия?

— Я не каялся.

— Он не выступал?

— Он выступал.

— Ах, вы-сту-па-ал? — протянул Федор выразительно. — Ну, тогда, Саша, ничего не поделаешь. Игра сделана.

Федор сказал это так уверенно, что Саша сразу поверил пьяному художнику. Поверил и не мог верить. Ведь речь не о денежной потере шла; хотя и она была более чем значительной в Сашином масштабе цен. Все жизненные планы и надежды рушились в одночасье. Как же жить теперь?

— Вы уверены?

Федор вздохнул.

— Возьмем еще бутылочку? Скоро это станет для вас, как и для меня, труднодоступным.

Саша взял.

— Он такой влиятельный человек?

— Заплечный-то? Тля.

— Откуда же у него решающий голос?