Клад
Шрифт:
— Захару, однако, в нашем было неплохо. Если бы вы его хоть раз увидели…
— Саша! — с недоумением пожал плечами Доктор. — Неужели и мог пригласить вас помянуть незнакомого мне человека?
— Вы знали Захара?
— Представьте! Хотя и подзабыл. Но вы помогли мне вспомнить его. Он действительно был счастливчиком, этот Захар. Пуля прошла буквально в полусантиметре от… Короче, если бы немецкий автоматчик взял чуть-чуть правее, Захар навсегда бы утратил мужские достоинства, а возможно, и жизнь. Но немец смазал, а я, напротив, хорошо знал свое дело, и вот мы поминаем Захара
Доктор поставил блюдце с тонко нарезанным лимоном прямо на диван, рядом с Пашковым.
— Вы оперировали Захара?
— Да, пришлось немного поковыряться в ране. Ха! Полные штаны крови, представляете?
— Не представляю Захара партизаном.
— А меня? Впрочем, меня вскоре переправили через линию фронта.
— Удивительно. И Фрося ничего не знает?
— Откуда? Если бы не вы… Я сам сижу и ушам не верю. Бой у моста, сорок первый… Вспоминаю: путевой обходчик, прикрывал нас… Под ножом он ужасно матерился и все повторял: «Сожгут хату, мать их разэтак…» Сколько я их резал, а вот этого вспомнил, надо же!
— Значит, вы воевали. А когда же вас репрессировали? Не в тридцать седьмом?
— Нет, это после войны случилось. Но простите, Саша, арест — не самая любимая тема моих воспоминаний. Да-да, не самая любимая.
— Прошу прощения.
— Нет-нет! Сначала штрафную.
— Не возражаю, Доктор.
— Ваше здоровье! Вы ведь историк? И музейный работник?
— В прошлом.
— Я сам люблю историю. Особенно античность. Время мудрости, запечатленной в прекрасном языке, красоты, изваянной в мраморе, драгоценных металлах. Кстати, этот динарий кесаря… То бишь басилевса. Монета, что Фрося нашла на месте нашего побоища. Как жаль, что вы продали ее. Я бы и сам охотно приобрел монету у Фроси. Но она, понятно, не подумала о такой возможности. Зачем монета старику, что варит пакетный суп на коммунальной кухне? Она поступила логично. А жаль. Я бы хотел иметь эту монету.
— Память о боевом прошлом?
— Вы иронизируете? Да, я понимаю, о боевом прошлом должны напоминать боевые награды.
Пашков смутился. Он не любил обижать людей.
— Что вы, Валентин Викентьевич! Я не хотел…
— Не имеет значения. Я-то о другом думал. Не о подвигах, но о бренности их, о временном нашем существовании ввиду краткости жизни. И там, на том поле, они обрывались, жизни людские, а на пропитанной кровью земле лежала пережившая тысячелетия крупица вечности. Скольких она еще переживет? Любопытно, а, Саша?
Доктор покрутил в руке бокал, придавая жидкости вращательное движение, и полюбовался на золотистую влагу.
— Красиво, правда? Пейте, Саша, не смущайтесь. Не нужно пренебрегать малыми радостями. Знаете, ведь большой можно и не дождаться.
Саша пьяновато посмотрел на Доктора.
«Старик прав, большой можно и не дождаться».
— Вот тут вы в точку… Большой дожидаются немногие. Я лично не жду.
— Ну, вам, Саша, рано складывать оружие. В вашем возрасте я чувствовал себя на вершине, был известным человеком, жил в комфорте, имел молодую жену. А потом…
— А потом?
— Сик транзит глория
— Что же случилось?
— Мы ведь договорились, Саша, — мягко напомнил Доктор.
— Верно. Простите.
— Лучше еще по глотку.
Доктор щедро плеснул в Сашин бокал.
— Спасибо, Валентин Викентьевич. Вы знаете, когда местное дамское население окрестило вас Доктором, я…
Тут он запнулся.
— Вы усомнились в том, что я на самом деле доктор? Подумали, что я был участковым врачом? В районной больничке? Нет, дорогой мой. Я был профессором медицины. Самым настоящим.
Саша приподнялся.
— Но сейчас всех реабилитируют, восстанавливают.
Доктор вытянул руки, посмотрел на свои пальцы.
— Поздно, Саша. Этими руками я бы не решился даже удалить вам аппендикс. Поезд ушел.
«Как неожиданно открылся старик… Ушел поезд. И у него, и у меня».
— Обидно. Я не знал. Я бы с радостью подарил вам эту монету.
— Не сожалейте. Пусть это будет самое глубокое огорчение в вашей жизни.
— Нет, обидно.
— Кому же вы продали ее, если не секрет?
Александр Дмитриевич был уже почти пьян, ему хотелось сказать: «Я подарил ее даме», — но удержался от бестактной, как ему показалось, откровенности.
— Фрося просила продать в музей.
— В котором вы работали?
Пашков кивнул.
Доктор больше ничего не спросил, и Саша был рад, что врать не пришлось и дело ограничилось полуправдой. Но было все-таки неловко, и он поднялся, заспешил.
— Благодарю за угощение, Валентин Викентьевич. Коньяк превосходный.
— Рад, что вам понравился, — поклонился Пухович, но удерживать Сашу не стал.
Хотя к вранью Александр Дмитриевич в принципе относился отрицательно, но признавал и исключения. Он считал, что на Востоке нравственные понятия, в том числе правда и ложь, не сталкивались так остро, как на Западе, где личность веками изнемогала в противоборстве добра и зла, и находил, что мудрецы Востока мыслили шире. Не зря же поэт говорил о горьких истинах и возвышающем обмане! Поэтому свой обман Саша считал если и не «святой ложью», то вполне невинной, оправданной неправдой. В самом деле: Фрося получила больше, чем ожидала, сам он решил мучительную проблему подарка, музей же, можно сказать, не пострадал, монета казалась вполне обычной, а те неприятные умолчания, на которые пришлось пойти, с лихвой перекрывались приятным ощущением доставленной радости.
Обойденная в жизни радостями Вера была довольна подарком, хотя и смущена несколько.
— Может быть, лучше сдать монету в фонды? Все-таки это музейная вещь.
— Ерунда. Обычная монета. Проваляется в фондах годы и никогда не попадет в экспозицию. А на тебе ее каждый заметит. Можешь даже включить в экскурсию: «А теперь обратите внимание на этот экспонат, найденный в огородной грядке. Через тысячелетия он доносит до нас аромат античности, пробившийся сквозь живительный слой перегноя. Ученые не исключают, что монета принадлежала одному из первых древнегреческих поселенцев в крае, покупавших огурцы у гостеприимной хозяйки…»