Клад
Шрифт:
Вера засмеялась, и он был рад, что она смеется.
Это было главное, и не стоило обращать внимания на стариковское любопытство Доктора и на ту неловкость, что сосед заставил его испытать. Так думал Саша, возвращаясь с поминок, и неловкость давно прошла, когда через пару дней внезапно позвонила Вера.
— Саша, вы не можете зайти ко мне вечером?
— Сегодня?
— Если можете.
— Конечно!
Он даже не поинтересовался, зачем, настолько неожиданным оказался звонок. Вера никогда не приглашала его по собственной инициативе. Он бывал у нее только по «традиционным дням»…
Отношения Александра Дмитриевича с Верой
Вера была лет на пятнадцать моложе Александра Дмитриевича. В определенном возрасте разница эта представляется существенной и воздвигает в отношениях между людьми заметный барьер. Когда она пришла в музей, он считался чуть ли не ветераном, проработал больше десяти лет, а таких было немного, платили в музее гроши, и каждый стремился подыскать место, где заработок получше. Александр Дмитриевич не был исключением, но искал лучшего не на стороне, а в самом музее, из материалов которого и черпал литературное вдохновение. Усилия, как казалось, оправдались, сценарий «пошел», в город приехали киношники, и недавно еще скромный музейный работник Саша Пашков возвысился в собственных глазах, да и среди окружающих. Мечтал он в ту пору о многом, в том числе и о переменах в личной жизни.
Женат Пашков был давно и давно уже в жену влюблен не был. Люди они оказались разные, жена на земле стояла тверже, надежды на славу мужа воспринимала с откровенным недоверием, что его особенно раздражало, потому что в житейских делах она всегда была проницательнее, имела практическое чутье, а он, напротив, охотно обольщался. Но в данном случае успех представлялся верным, ведь фильм снимался, и аванс был получен, хотя и вытек в дружеском общении, на которое он не скупился, преодолевая природную застенчивость. За недоверие к своему успеху он мстил напускным презрением к «ограниченности» жены, она вызывала все большее раздражение, и Саша только обрадовался, когда на время съемок жена уехала из города к матери.
Вера ему понравилась с того дня, когда пришла в музей. Он сразу к ней потянулся, стал даже неумело ухаживать, насколько позволяли натянутые брачные удила, неудачно шутил и мямлил, но впечатления не произвел, в чем она деликатно ему призналась, и про возраст упомянув, и про семейное его положение. С неудачей Саша смирился довольно легко, хотя и не без неизбежного при подобных обстоятельствах разочарования. Особенно обидно было, когда за Верой вовсю начал ухлестывать нагловатый оператор, предлагая сниматься то в групповках, то в массовках. Действовал он напористо и откровенно, однако на людях, во всяком случае, Вера держалась вполне достойно и умела ставить Генриха (так звали оператора) на место, что, впрочем, того совсем не смущало — есть такие характеры, что женское сопротивление всерьез не принимают.
Потом съемки в городе, как положено по смете, закончились, киногруппа отбыла в павильон, на студию, а Вера осталась, и вскоре всем стало известно, что произошло. Саша, понятно, узнал в числе последних, а сначала, конечно, женщины. Начались шушуканье, шепоток, усмешки, ухмылки, все
В один из тех безрадостных дней Пашков встретил Веру на улице и сказал, машинально задержавшись взглядом на ее полнеющей фигуре:
— Цветешь, Верочка.
Она приняла его слова за издевку. Миловидное лицо исказилось некрасивой гримасой, и Вера, не ответив, прошла мимо.
Тут только он заподозрил правду, но все-таки позвонил музейному приятелю.
— Что это с ней?
— Ну, ты даешь! — ответил приятель.
— Что?
— Не знаешь разве? Беременная она.
Получилось хуже нет. Пашков был органически неспособен сознательно обижать, издеваться, глумиться, особенно над человеком беззащитным, а тут ударил как последний пошляк и хам, и что теперь сделаешь? Не побежишь же с извинениями: я не знал, что вы… Тут она может и не смолчать. Потом возникла злость и ревность к оператору, в отцовстве которого он не усомнился, однако спросил:
— Понятия не имел. Кто же?..
— Да кинщик твой.
«Добился-таки своего, проходимец! Подлинно, все бабы дуры, а мужики подлецы… И Вера, конечно, мои слова за мелкую месть сочла!»
Он был искренне огорчен, отвлекли только большие домашние неприятности. Пришел последний час «битвы», и жена сказала;
— Если бы ты знал, как ты мне противен!
— Поищи другого, получше.
Этот аргумент он считал неопровержимым, использовал не раз, но тут сорвалось, не сработало.
— Нашла.
— Что?
— Что слышал. У меня есть человек, который меня любит.
Саша еще изобразил саркастический хохот.
— Может быть, руку и сердце предлагал или попроще что-нибудь?
Она давно уже ненавидела его и произнесла беспощадно:
— Если ты так интересуешься… Попроще он уже получил.
Такие минуты то с обрубленным канатом, то с разбитой вазой сравнивают; короче — не свяжешь, не склеишь… Была, казалось, целая жизнь, и вдруг — ничего. Совсем ничего. После десяти лет, при двух детях… «Невероятно до смешного, был целый мир, и нет его…»
Разделились, однако, мирно, за вещи, весьма скромные и немногочисленные, не бились, после скандалов и оскорблений старались превзойти друг друга великодушием.
— Оставь, мне это не надо.
— Бери, мне все равно…
И только когда она свое и детское вывезла и оба, не сговариваясь, присели в опустевшей комнате, каждый что-то в душе в последний раз пережил, но каждый свое, мелькнуло и прошло, обрубленный канат никто не подхватил.
— Надеюсь, тебе будет теперь хорошо.
— Спасибо. И тебе тоже.
Вот и все. Несложившаяся жизнь кончилась, и лучших лет и лучших чувств как не бывало, все в песок ушло, и песок развеялся. Даже дети с облегчением конец родительского противостояния встретили. Сын вдруг обнаружил, что в классе таких, как он, полусемейных, большинство, и примкнул к большинству, сразу запрезирав тех, у кого «родный папочка», а дочка в новом дворе быстро сошлась с малышней и даже хвалилась: «А у меня два папы». Второй, впрочем, оказался в самом деле порядочным и заботливым.