Клад

Шестаков Павел Александрович

— Я не хотел тебя обидеть.

Дарья извинений не приняла.

— Нет, какие вы мужики все-таки наглые! И муженек тоже. Собственник. Думаешь, он святой?

— Понятия не имею.

— А я и не хочу иметь. Живем на свете секунду, да еще от радости отказываться? Ради чего?

Дарья провела ладонями по бедрам.

— Ужас, когда подумаю, что растолстею, постарею, синие жилы на ногах появятся… А ты морали читаешь, дурак!

— Больше не придется. Сдаю вахту законному супругу.

— Ну, законный у меня не моралист. У него рука крепкая. Любому готов шею скрутить, кто на меня глаз положит, и мне заодно.

—

Как же ты не боишься?

— Волков бояться… Да ты его сам посмотришь. Послушай, я хочу, чтобы вы познакомились.

— Чтобы он мне шею свернул?

— Ха!.. Тебя он и не заподозрит. Старичок, подумает, с животиком, этот не в счет.

Пашков не то что обиделся, но задумался.

«Черт-те что! Не поймешь этих баб. Если у нее муж в самом деле отчаянный, как же она это так запросто игнорирует? И почему меня выбрала, в самом деле старичка с животиком? Играет? Муж к молодым ревнует, а она подсмеивается… А если б он узнал? Хотя… Ослы мы в этих делах…»

Александр Дмитриевич вспомнил, как давно когда-то у его молодой жены был поклонник преклонных — так ему тогда казалось — лет. Доцент с кафедры, где она лаборанткой устроилась. Цветы дарил, ручки целовал. Умудренный приятель сказал однажды: «Что этот старый ходок вокруг твоей крутится?» — «Да он на тридцать лет ее старше. Шутишь?» — «Ну, смотри…» И Саша смотрел и вместе с женой посмеивался и цветам, и комплиментам. Сейчас бы, наверно, призадумался. Стал ли бы тот, очевидно, опытный женолюб, на цветы зря тратиться? С женой давно разошлись, и не было уже давно остроты чувств, ни злых, ни добрых, и подумалось равнодушно: «Наверное, наставляла мне рога и тоже хохотала со своим старичком: ну куда, мол, ему догадаться, он тебя за мужчину не считает… А тот, наверное, хуже, чем мужчина, был — с какой-нибудь особой похотью. Или выбрыком». Где-то читал Саша, не у наших авторов, конечно, как пожилой богач заставлял проституток на ноги красные подвязки надевать… специально.

— Дарья, у тебя есть красные подвязки?

— Что за глупость? Я же мини ношу. Только с колготками.

— А подвязки сейчас носят?

— Ну, ты настоящий старик. Рубай окрошку, пока не нагрелась. Окрошка — мое фирменное блюдо. Грандиозно готовлю, правда?

— Хорошая окрошка.

— Спасибо. Удостоил…

— Когда же он приезжает?

— Сегодня вечером. Слушай! У меня идея. Устроим завтра пьянку у Захара? Встряхнемся немного в честь приезда Сережки.

— Я бы не хотел с ним встречаться.

— Что значит — встречаться! Встречаешься ты, милый, со мной. А я люблю, чтобы близкие мне люди друг друга любили и уважали. Я уверена, вы понравитесь друг другу. Только не слушай про меня разные глупости. Пресекай! Говори: а мне Даша очень нравится. Он ведь меня любит. Ему приятно будет, что я почтенному человеку понравилась. Значит, не легкомысленная. Правильно я говорю?

— Правильно, — кивнул Александр Дмитриевич.

Он быстро усвоил, что Дарья говорит только правильно, однако она и не подозревала, почему он согласился на эту встречу, думала, что из мужского тщеславия — все они индюки! — а Пашков стыдился больше, чем тщеславился, но прятаться было и вовсе стыдно, а главное, он хотел видеть племянника Лаврентьева.

И увидел его…

Сергей Лаврентьев стоял посреди двора, широко расставив ноги, будто готовился к трудному физическому

упражнению, или, наоборот, будучи смертельно пьяным, старался удержать равновесие.

Дарья первая увидела Александра Дмитриевича из окна и крикнула мужу:

— Сережа! Гость идет!

Сережа повернулся всем корпусом, и Пашкову пришло в голову, что он готов прыгнуть стремительно в сторону, упасть, все так же раскинув ноги, и выбросить вперед руки с автоматом Калашникова, встретить гостя длинной очередью, будто не пожилого «с животиком» и бутылкой в кармане Александра Дмитриевича перед собой увидел, но возник здесь на мирной уже сорок пять лет земле живой «дух» с американской ракетой «стингер» или другим, не менее угрожающим оружием, что требует немедленного встречного боя.

Однако была это, конечно, очередная игра воображения. Сергей развернулся, но не залег, а пошел навстречу Александру Дмитриевичу вполне доброжелательно, не подозревая, что мирный гость причинил лично ему больше зла, чем все афганские моджахеды. Дарья, с ее глубоким знанием мужской ограниченности, оказалась права, Сережа в пришедшем соперника не угадал.

— Сергей, — сказал он, протягивая руку, и Александр Дмитриевич ощутил крепкое, но естественное, без хвастовства силой, рукопожатие. Он помедлил с ответом. Назваться Сашей было смешно, по имени и отчеству показалось высокопарным.

— Пашков, — сказал он.

Пронаблюдав состоявшееся знакомство, Дарья, необычайно довольная тем, что может одновременно и потешаться, и быть полезной обоим, вышла во двор.

— Сережа! Это Александр Дмитриевич. Тот самый. Мы ему многим обязаны.

Муж слегка набычился, видимо, состояние обязанности не входило в его жизненное кредо.

Пашков заметил это.

— Что вы, Даша! О чем вы говорите…

— Она сказала, вы тут в роли миротворца выступали… Между бабусей и Дарьей.

— Ну, это давно было. Да и как я мог их мирить? Они всегда были родными.

— Родные-то и грызутся больше всех. А вы правда старухе помогали?

— Больше сочувствовал.

— Выходит, мы хамы?

Похоже было, что Сергей начал заводиться. Но и Александр Дмитриевич не хотел чувствовать себя голубым воришкой и развлекать Дарью.

— Если вы не в настроении, мне, может быть, лучше уйти?

Дарья подошла и обняла мужа за плечи.

— Сережка! Утихомирься. Война кончилась.

— Война только начинается. Но не с вами, — ответил тот примирительно. — Я вижу, Дашка вам симпатизирует. Это хорошо. У нее чутье, я ей верю.

Александр Дмитриевич не смотрел на Дарью.

— Может быть, мужики, шашлыками займетесь? Мясо готово, — сказала она без обычного задора, но тут же воодушевилась:

— Кого я вижу! Наш покупатель. Заходи, Валера, заходи!

Неизвестно почему, Александр Дмитриевич не любил имя Валерий, а уж в панибратской его упрощенной ипостаси — Валера — вообще терпеть не мог. Имя это слышалось ему изнеженно женским, и даже пример Чкалова не помогал одолеть предубеждение. Странно раздражало, что римское патрицианское имя широко распространилось в самых что ни на есть плебейских современных семьях именно в мужском варианте. Балдеет этакий патриций в подъезде с дружками, плевками кренделя расписывает, за каждым словом словечко, что пока только в устной речи распространено, а ему дружки подобострастно: во дает Валера!