Клад
Шрифт:
— Кому как. Да вы не завидуйте. У вас тоже перспективы. Открыть сыскной кооператив «Нить Ариадны» или «Внуки Пинкертона» можете. Подходит?
«Нет, он не думает о самоубийстве. Плыть нравится, тонуть страшно».
— Вполне. «Только загадочные убийства. Бомжей-самоубийц просят не отвлекать от серьезной работы». Если бы вы знали, как осточертела рутина.
— Да что вы! В газетах только и пишут, что наши преступники скоро мировую мафию за пояс заткнут. Хоть тут обгоним и перегоним.
Мазин посмотрел скептически.
— Или снова в лужу сядем.
— Почему? Вон в Брайтон-бич
— Мы все можем. Когда страна быть прикажет героем. Но помните у классиков? Может, но не хочет, может, но сволочь… Ленивы мы.
— И нелюбопытны. Знаю. И вы в том числе. Почему вы настаиваете, что этот человек случайно погиб? С самоубийцей-то, наверно, возни больше? Это правда, что ваши люди труп через улицу из одного района в другой перетаскивали?
— Я эту байку лет тридцать слышу. Еще с Московской кольцевой началось… Послушайте, Александр Дмитриевич! Вы говорили, что хозяин здесь строгий был и одинокий, неужели он на качелях качался?
Качели во дворе нелюдимого Захара выглядели в самом деле странно, что и бросилось в глаза Мазину, который о Захаре не знал почти ничего, но атмосферу дома и подворья сразу почувствовал и оценил верно.
— Это Дарья, — пояснил Пашков неохотно.
Конечно же, не Захар привязал веревки и доску к ветке дерева, что почти перпендикулярно к стволу стелилась над землей. Сделал это Александр Дмитриевич, потому что Дарье пришло в голову покачаться, она любила это в детстве. Качели ей понравились, и Дарья заставляла Александра Дмитриевича раскачиваться вместе с ней, смеялась и повторяла: «Двое на качелях». А он умолял: «Отпусти душу на покаяние, представляешь, как я с соседнего двора выгляжу!»
На качелях можно было и просто сидеть, высота позволяла, чем Мазин и воспользовался, подошел к доске и опустился на нее. Веревки натянулись, ветка чуть скрипнула.
— Присядем перед дорогой, — предложил он Пашкову шутливо.
Здесь, на берегу реки, взаимное раздражение почти покинуло обоих.
Саша, однако, не сел. Он смотрел на пустую бутылку из-под водки, прислоненную к дереву.
— Остатки пиршества? — спросил Мазин.
— Нет. Те бутылки остались на веранде. Я хорошо помню.
— Разве это так существенно? Хозяин-то уже не разгневается. Присядьте, пожалуйста. Моя профессия делает человека дотошным.
— Еще вопросы?
— Не идет из головы, простите, ваш собутыльник. Денисенко, вы сказали, появился здесь от вас совершенно независимо. Вы о нем ни сном ни духом не ведали, даже не узнали. Так ведь?
— Так точно.
— Кто же его пригласил дом посмотреть?
— Вас это всерьез интересует?
— Да. Ведь мои интересы иного характера, чем творческие. Вот считается, что Холмс дедуктивный метод применял. Не знаю, почему так считают. Дедукция — путь от общего к частному. Это скорее для искусства путь, от общего замысла к необходимой художественной детали. А мы, напротив, от детали идем к общему доказательству. Поэтому нам не дай Бог деталь упустить, фактик. Лучше в лишнем покопаться, чтобы необходимое не проморгать. Не сложится картина. Понимаете? Вот и тут так, с Денисенко. Может быть, и чистая случайность
— Ладно. Если вы считаете нужным… Пригласила его Дарья, а направил Пухович, сосед моей матери по коммунальной квартире. Продажа дома не секрет. Знал и Валентин Викентьевич.
— Это сосед? Пухович Валентин Викентьевич?
Фамилия Мазину не сказала ничего, но имя и отчество что-то напомнили, однако смутное, отдаленное.
— Да, он упомянул в общем разговоре: его знакомый, Валера, хочет приобрести дом. Ну вот Валера и появился. Это все.
— Пухович молодой?
— Образцово-показательный благородный старик.
— Спасибо.
— Закрыли проблему?
Пашков нагнулся и поднял бутылку. На бело-красной этикетке с изображением известной гостиницы тонким фломастером тщательно, печатными буквами было выведено: «Теперь вы можете сказать: мой покойный брат!»
— Что вас там заинтересовало, Александр Дмитриевич?
У Пашкова сжало сердце.
«Сыщики! Рутина им осточертела. Случай! Лишь бы от человеческой трагедии отделаться поскорее!»
Снова поднялось недоброе чувство к Мазину.
— Меня заинтересовала надпись. Прочитайте!
Мазин взял бутылку.
— Вы придаете этим словам особый смысл?
— Это предсмертная записка погибшего самоубийцы.
— Не слишком ли изысканно?
— Должно быть проще: «Прошу в смерти никого не винить»?
— Не злитесь. Сделайте поправку на художественное воображение. А предположение ваше легко проверить. Труп еще не похоронен, а на стекле наверняка сохранились отпечатки.
Мазин осторожно взял бутылку за горлышко и подумал убежденно: «Он знает этого человека».
— А ты знаешь, — объявила Дарья несколько дней назад, — приезжает муж.
Сказано было в обычной ее беззаботной манере, почти между делом, на кухне у Александра Дмитриевича, где Дарья, накинув вместо халата его рубашку, быстро и ловко резала овощи на окрошку.
На Пашкова, однако, новость произвела впечатление. До сих пор он предпочитал об этом человеке просто не думать; давалось это легко, ведь Дарьиного мужа Саша никогда не видел и был уверен, что никогда и не увидит. Все, что у них с Дарьей произошло, воспринималось Пашковым как удивительная случайность. Удивительная и замечательная еще и тем, что муж в ней существовал вроде бы только для того, чтобы Дарья к нему своевременно возвратилась. Ведь замечательные случайности не могут продолжаться вечно или хотя бы долго. Неизбежную развязку Саша представлял романтично и сентиментально, в атмосфере благодарной грусти. А тут щелчок бича: «На место, старик! Хозяин приехал».
— Пренеприятнейшее известие.
— Да ну? Понравилось у чужой печки греться? Любите вы, мужики, поудобнее устраиваться.
— Почему он решил приехать?
— Я знаю? Он ревнивый, вечно меня подозревает. И вообще не в себе после Афганистана.
— Про Афганистан ты не говорила.
— Всего не скажешь. Короче, дурь какая-то. Мчится вернуть меня в лоно прочной советской семьи.
— Такое возможно?
Она возмутилась.
— Ну, ты наглый. Пасешься на травке и тут же поплевываешь. Чем я хуже других?