Клад
Шрифт:
Лет восемь назад попал я случайно в суд. В качестве зеваки. Приятели затащили, как в кино. Поглазеть, как убийцу судить будут. Пришел. Вижу, судят мордоворота. Он кого-то из родни по пьяному делу топором срубил. Дело, в общем-то, тупое, и мужик тупой. Но к последнему слову его поднатаскали, и он очень даже гладко высказался. «Спасибо, мол, суду за науку. Под вашим благотворным влиянием я тяжесть своего поступка осознал и прошу только учесть, что человек я молодой и здоровый, и потому прошу сохранить мне жизнь, чтобы по освобождении я мог принять активное участие в строительстве нашего светлого коммунистического будущего».
Судья кашлянула.
— Что, не так говорю? —
— Продолжайте!
— Спасибо. Мне тогда просто тошно стало. Думаю, неужели не шлепнут подлеца? Но суд наш, сами знаете, гуманный. Ушел я, возмущенный до предела. Понятно, и в ночном кошмаре не мерещилось мне, что буду на его месте стоять. Но пришлось, как видите. И значит, могу использовать опыт.
Сергей постепенно подтянулся, повел плечами, будто шинель оправляя, и заговорил громче и увереннее:
— Но я, граждане судьи, опыт этот использовать не буду. Я думаю, что, если суждено у нас светлому будущему быть, его и без меня построят. Хотя брались уже многие, а толку мало. И на этой скамье человек сидит не для того, чтобы о всеобщем светлом будущем, а о своем собственном тяжелом прошлом подумать. И я сидел и думал. О своей участи думал. Думал так, что суд в самом деле гуманный, хотя меня это не раз возмущало, когда в газетах о судах читал. Все думал, мало дали, почему не вышку? Так всегда думаешь, пока жареный петух самого не клюнет. Сейчас я, конечно, за гуманность суда.
Сергей усмехнулся.
— Я понимаю, что к исключительной мере вы меня не приговорите. Все-таки аффект и самооборона налицо. Но есть и, как государственный обвинитель сказал, самосуд. То есть я вроде бы ваши права использовал. Следовательно, отвечать придется. Хорошего мало, но я успел на войне побывать, так что не белоручка, не маменькин сынок и, как и тот убийца, человек еще молодой и здоровый.
Он приостановился на минуту.
— Не наказание меня в панику вводит, хотя и в предварительном следствии я вполне оценил, чего каждый день в неволе стоит. И все-таки… Вот что главное для меня: в отличие оттого убийцы не осознал я. И убитого мной подонка не жалею…
Зал притих. Сергей улыбнулся снова.
— Вы меня, товарищ адвокат, простите; я понимаю, что этими словами себе во вред выступаю и, возможно, вашему авторитету врежу. Но раз уж говорю последнее слово пока еще равноправного человека, хоть и под стражей, однако не осужден еще и статья на мне не висит, а значит, могу говорить на равных, то и говорю, что думаю.
Убивать людей, граждане судьи, если ты не садист, не психически больной, не выродок, убивать очень тяжело. Даже на войне. И на аффект много не спишешь. И как его понимать, аффект? Я ошалел, когда этот паяльник увидел. Ударило, насколько же нужно нелюдью быть, то есть ничего человеческого в себе не ощущать, чтобы по живому огнем, ради мертвого металла кровь кипятить и на ней свое благоденствие строить, да еще зная, что не квартиру обокрал, а всю мировую культуру… И все-таки не убивать его я бросился, просто среагировал по-армейски. Вот он враг, и теперь — кто кого. Но сначала обезвредить его намеревался, пока запах паленого человеческою мяса не вдохнул и зубов на себе не почувствовал. Ну, тогда бросок, и все. Бросок уже, конечно, не на задержание был… Прошу, однако, помнить, что паяльник у него в руке был включенный и на благородные чувства рассчитывать не приходилось. Вот так дело было…
Тут у меня спрашивали, а разве ты не мог шнур выхватить из розетки и взять его на прием? Спасибо вам, почти подсказали, скажи — не мог. Мне и следователь сочувствовал, да и тут по-человечески относились. Но я хочу честным быть. Не знаю я, мог или
Судья приподнялась.
— Подсудимый, говорите по сути.
— Спасибо, товарищ судья. И вам, я вижу, не хочется, чтобы я, как дурак, топил себя. Но нужно сказать, что думаю. Вот представьте, что я бы так и сделал, шнур выхватил, ему руки заломил… И, короче, я бы сейчас сидел не на этой скамье, а в зале, проходил бы как свидетель и даже почти герой, обезвредивший опасного преступника, а преступник бы, хоть и на моем месте стоял, но живой и здоровый. Понимаете?..
— Подсудимый!..
— Прошу дать мне закончить согласно закону, — возразил Сергей.
— Закон не нарушен. Однако ваше последнее слово — часть судебного процесса, оно должно по сути быть.
— Я стараюсь. Я по сути и стараюсь. Мне сейчас не до общей философии. Но я не только вами судимый, мне в себе разобраться нужно. И я вижу его на моем месте, а себя на воле. И вижу, что, во-первых, Федора убийство не доказано, что Филин в пропавших числится, а Александр Дмитриевич благополучно оклемался. Вот вам и нет ни одного обвинения, за которое могла бы вышка ему грозить. Что же получается? Пшик. Дешевле меня мог отделаться. А дальше бы что предпринял? Зверь на воле?
Судья раздраженно повысила голос.
— Прошу вас не заниматься прогнозами, не имеющими отношения к делу.
— Не буду. Прогнозами. Но в последнем слове скажу: каждый человек имеет право на справедливый гнев. Гнев мной и двигал, и я о нем не жалею. И всем нам без гнева не обойтись. Преступник от нашего гнева сгорать должен. Ни казнями, ни гуманизмом мы справедливости не достигнем, если в людях гнев угаснет. А если будет гореть, то и убивать не придется. У преступников на этот счет чутье развито, они на трусов руку охотно поднимают, на примиренцев. Если вторую щеку подставишь, по ней и получишь, да так, что челюсть хрустнет. Потому что чем больше злу потворствуешь, тем оно злее становится. Иначе бы Фемида в страхе глаза не закрывала.
— Все у вас?
— Нет, заканчиваю. Сказать хочу: я понимаю, убивать — даже последнего подонка — тоже зло. Я это пережил, и второй раз рука, наверно, не поднимется. Это прошу учесть. Но в данном случае я свой долг перед обществом выполнил.
Было тихо. Ни аплодисментов, ни возмущений.
— Суд удаляется на совещание, — объявила судья, по лицу которой ползли красные пятна. Она понимала, что совещаться будет трудно…
— Где подождем? — спросил Игорь Николаевич. — На воздухе?
— Я ждать не буду, — покачал головой Пашков.
— Почему так?
— Если он себе речью этой навредил, тяжело будет приговор слушать. Ну а если освободят из-под стражи, неуместно мне рядом толкаться, когда Дарья ему на шею кинется.
— Тоже верно, — согласился Мазин. — До свиданья?
— Да, пойду. Результат узнать будет нетрудно.
— Счастливо. Да… Вот еще что. Вы Веру увидите?
«Зачем? Новой жизни не бывает, а старой не хочется», — подумал Александр Дмитриевич, но ответил:
— Возможно.
— Сделайте одолжение, верните ей.
Мазин протянул Федорову монету.
— Может не взять, — сказал Пашков с сомнением.
— Теперь возьмет, я надеюсь.
— Хорошо. Попытаюсь. Вам можно звонить домой?
— Куда же еще? Больше некуда.
— Чем собираетесь заняться?
— Я ничего не умею.
— Значит, отдыхать?
— Я и отдыхать не умею. Вот предлагают розыском пропавших людей заняться. На кооперативной основе. И не снилось, что до такого доживу. Но дело, между прочим, нужное. Возможно, пригожусь. Если здоровье позволит. Так что звоните. Буду рад.