Клад
Шрифт:
— Я не скажу.
— Дурак.
Теперь Валера говорил лаконично, а действовал деловито. Он откинул крышку чемоданчика и достал тот самый предмет, который Саша уже заметил, но определить не сумел. Это был средней длины металлический стержень с деревянной рукояткой. Один конец его был сплюснут наподобие отвертки, от другого тянулся белый шнур с черным штепселем.
— Видишь? — спросил Валера.
И чтобы Пашков увидел получше, поднес электрический паяльник к самым его глазам и дал рассмотреть не только инструмент, но и заводскую маркировку, цифры и буквы — 220В65ВТ, 1972 г. И еще буквы, образующие слово «ЭРА», заключенное
«Господи! Семьдесят второй год… Я жил и представить не мог, что кто-то на каком-то заводе «ЭРА» делает эту штуку, чтобы пытать меня и убить. Сколько лет прошло… И вот дождался». Как в бреду представился гумилевский рабочий в серой блузе, отливавший пулю, «что меня с землею разлучит». «Вот так и бывает, любой кошмар, любой абсурд, все бывает. Все правда. Зачем он сделал этот паяльник?..»
— Посмотрел?
Денисенко положил паяльник на пол и занялся очередными необходимыми приготовлениями: вытащил смотанный черный шнур удлинителя, нашел розетку у дверей, размотал шнур, включил удлинитель.
— Я закричу, — прохрипел Пашков.
— Не нужно.
Он снова ударил его отработанным ударом, заставлявшим терять сознание на короткое время. За это время Валера успел, однако, сделать, что намечал. Во рту у Пашкова оказался кляп, на этот раз не из чемодана, а его же собственная кухонная тряпка, грязная и вонючая, вызывавшая удушье и тошноту. Валера знал, что делает. Кроме тряпки, он принес из кухни стеклянную пол-литровую банку, наполненную водой, и поставил на пол рядом с паяльником. Потом подвинул стул, уселся и соединил шнур паяльника с удлинителем.
— Полный порядок. Сейчас нагреется.
Он послюнявил палец и коснулся стержня.
— Греется, — сообщил он спокойно.
Саша только дышал тяжело. Мысли ускользали. Казалось, он опустился на низшую отметку сознания, когда думать становится невозможно.
— Порядок. Нагрелся.
Пашков закрыл глаза.
— Погоди, погоди! Ты что это расслабился? — спросил палач с беспокойством. После случая с Федором от такого интеллигентского дерьма приходилось ожидать чего угодно. «Приспособились, паразиты, на тот свет скрываться. Врешь, не дам тебе сдохнуть раньше времени!»
— Что ты расслабился, слышь?
И Валера почти ласково шлепнул Сашу ладонью по щеке.
Тот открыл глаза.
— Без паники.
Денисенко отключил паяльник и опустил стержень в банку с водой. В банке зашипело.
— Перегрелся. Пусть остынет. Разогреть мы всегда успеем, правда?
«Почему человек надеется на чудо? Почему так жить хочется?» — захотелось крикнуть Саше, и он невольно напряг челюсти. Валера понял его по-своему и быстро выдернул кляп.
Так немного было сделано, но Пашкову померещилось, что чудо началось, и он скривился в жалкой улыбке.
— Спасибо…
Денисенко посмотрел удовлетворенно.
— Видишь, по-хорошему-то лучше! Ну, говори.
— Нельзя же, нельзя же так. Ты знаешь, что клад по закону…
— Не знаю! — отрезал Денисенко. — Нету для меня закона, понял? Был я на страже закона, а ты меня оттуда вышиб. Теперь плати. Я ж с тобой, как с дитем, нянчусь. Куш предлагаю. Ну! Выкинь закон из головы. Ты сам клад от закона скрываешь. Забыл? Для нас теперь один закон. Закон — тайга!
И снова он сделал ошибку. На этот раз подвела пашковская слабость и попытки к переговорам. Нужно было схитрить, согласиться на
— Ах ты, падаль собачья, сука позорная! С тобой, как с человеком, а ты… Разевай рот! Держи кляп, жри тряпку!
Пашков сжал зубы, а Валера схватил невключенный паяльник, может быть, и сам забыв в ожесточении, что тот выключен и охлажден, и ткнул им в губы Пашкову. Но и холодный стержень показался в ту минуту Саше раскаленным, и он инстинктивно, не от боли, а от страха открыл рот.
Кляп снова сдавил горло, в глаза снова смотрел Валера, последняя передышка истекла.
— Ну, ты сам выбрал.
Тут Денисенко заметил, что паяльник выключен, включил и присел на стул, почти упал. У Пашкова уходила надежда выжить, у Валеры рушилась «операция».
— Ничего, нагреется, — выдохнул он упрямо. — Нагреется и сработает.
«Теперь уже все. Нагреется, и я умру. Он, конечно, будет мучить, убивать не сразу, но долго я не выдержу… А если сказать? Все-таки хоть один процент, хоть на чудо надежда… Ну почему мне сейчас умирать, зачем, за что? Как это страшно, Господи, как же страшно… И я еще описывал, как Шумов геройствовал, как другие умирали, не дрогнув… Неужели они не знали страха? Нет, не может быть. Смерть же это, смерть. Зачем? Во имя чего? Неужели я еще один раб, которого в жертву проклятому басилевсу принесли! За что? Ну развяжи же ты меня, мерзавец, возьми эти проклятые желтые железки и отпусти. Не отпустит. И если возьмет, не отпустит… Все. Сил бы хоть немного. За что умираю? Сам виноват… Сказать Мазину нужно было. Как преступник умираю. Почему так, почему? Раньше люди не боялись, прощались с родными, причащались, в сражениях погибали, в застенках, а я хуже всех… Никто не видит и не знает. За что?..»
— Последний твой шанс.
Валера опять помусолил палец, осторожно поднес к паяльнику.
«Сам-то боится малой боли. А меня ждет жуткая».
Саша не заметил, как глаза наполнились слезами, и вот одна, тяжелая, сорвалась и покатилась по щеке.
Денисенко увидел слезу и наполнился надеждой.
— Развязать?
«Развязать? Конечно, развязать. Лучше умереть развязанным. Лучше умереть стоя… Что это у меня лицо мокрое? Плачу? Перед кем? Сколько людей без слез умерло. Да не позорься же ты, сволочь! Умри как следует, если жить не умел. Не за идею, не за клад, не за человечество, хоть за себя сумей умереть, соблюди в себе человека…»
— Еще сомневаешься? Смотри.
Валера провел накалившимся паяльником по обивке кресла рядом с ногой Пашкова. Ткань разошлась, и пахнуло вонючим синтетическим дымом.
— Ну, гнида! Сейчас и от тебя завоняет. Сейчас я тебя… Ну!
Он протянул руку и разорвал на Саше майку.
— Вот как от тебя завоняет!
Прошелся по волосам на груди.
— Говори!
«Господи! Если ты есть, пошли смерть, сократи мучения…»
— Ну!
— Ы-ы, — простонал Саша.
И еще раз Валера вырвал кляп.