Клад

Шестаков Павел Александрович

— Извините. Вопрос поставлен в форме утверждения, что свидетель определенно знал, где находится клад, в то время как он это отрицает.

Пашков провел вспотевшей ладонью по лацкану пиджака.

«Вот и потянул на сто восемьдесят первую. Заведомо ложное показание, лишение свободы на срок до одного года или исправительные работы на тот же срок… Ну, ничего. Срок они мне не могут дать, по делу я говорю все верно, если не считать, что потерял сознание, а мое личное никого не касается. Его уже исправительными работами не поправишь».

— Да, отрицаю. По словам

пытавшего меня Денисенко, он слышал от художника, покончившего жизнь самоубийством, что я могу найти клад или даже знаю, где он находится. Это и привело ко мне Денисенко.

— Однако ваши предположения подтвердились?

Александр Дмитриевич взял себя в руки.

«Семь бед — один ответ. Сказать о письме Захара я не могу, лучше год отсижу. Чего мне после пыток бояться!»

— Да, подтвердились. Хотя сам я им значения не придавал. Вам, должно быть, ясно, что, если бы я всерьез предполагал, что клад находится в колодце, я бы проверил свою догадку. Тем более что имел возможность находиться возле колодца круглосуточно.

— Возможно, вам что-то помешало.

— Возражаю! — снова запротестовал адвокат. — Государственный обвинитель пытается подорвать доверие к свидетелю, обвинить его в моральной нечистоплотности и тем самым поставить под сомнение основные показания по делу моего подзащитного. Разве сейчас обсуждается вопрос о находке клада? Клад найден, притом не без помощи свидетеля, что говорит в его пользу, а вовсе не подрывает к нему доверие.

Александр Дмитриевич, мучаясь, смотрел в сторону, почти отвернувшись от судей. На боковой скамье в зале он заметил Мазина. Пашков знал, что Мазин выписался из больницы, и собирался повидать его, но после суда. А он в суд пришел и вот сидит и слушает невозмутимо, ничем не выражая отношения к происходящему.

— Прошу разрешения еще раз пояснить, — повернулся к суду Александр Дмитриевич, — Денисенко явился ко мне абсолютно неожиданно. Он сослался на умершего художника. Что тот говорил ему на самом деле, я не знаю. И никто уже не узнает, оба погибли. Я же повторяю, что о нахождении клада определенно ничего не знал. Иначе зачем мне было говорить посторонним о его существовании? Не вижу логики.

— Я прошу суд отвести вопрос, — заявил адвокат.

Судья наклонилась к рабочему-заседателю. Тот ей громко ответил:

— По-моему, товарищ свидетель уже ответил.

— Конечно, ответил, — поддержала медсестра.

— Вопрос исчерпан, — подтвердила судья.

Поднялся адвокат, и Саше полегчало.

— Не могу не подчеркнуть, что считаю показания свидетеля исключительно важными, ибо он единственный свидетель, присутствовавший при смерти преступника Денисенко. Личность и правдивость его не вызывают у меня никаких сомнений. Благодаря ему клад, представляющий огромную культурную и материальную ценность, возвращен нашему народу…

— Цивилизованному миру, — произнес Пашков невольно.

Адвокат вопросительно приподнял очки. Судья спросила громко:

— Что вы сказали, свидетель?

— Простите, ничего.

— Не отвлекайте суд! Продолжайте, защитник!

—

Я хотел бы уточнить вопрос о близости, как выразился уважаемый прокурор, свидетеля с обвиняемым. Насколько близкие отношения вас связывали, свидетель?

«Вот тебе и правда, только правда… Что же ему ответить? Я любовник жены обвиняемого? Не поймут. Почему же он убил Денисенко, а не тебя? — спросят».

— Отношения между нами были чисто случайными. Мы познакомились совсем недавно и виделись раза три. Обвиняемый по доброй воле оказал мне помощь. Он подозревал Денисенко в преступных намерениях и хотел его разоблачить. Убивать его он не собирался…

В перерыве Саша разыскал Мазина. Тот вышел раньше и присел на скамейку в скверике, примыкавшем к зданию суда.

— Как себя чувствуете? — спросил Пашков.

— Присаживайтесь, — предложил Мазин и указал место рядом. — А вы как? Мы, кажется, из одного предбанника вернулись. Не справляется святой Петр, а?

— Еще пригласит, не волнуйтесь, — заверил Александр Дмитриевич.

— Не сомневаюсь. Вы, значит, отсрочку используете, чтобы вводить в заблуждение правосудие?

— Если бы у нас существовал суд присяжных, Сергея бы оправдали. Он мог бы обратиться непосредственно к людям.

— Через голову суда? Так вы понимаете институт присяжных?

— Если хотите, да. Некоторые аргументируют против тем, что на Западе присяжные роль потеряли. Но, чтобы потерять роль, нужно ее получить сначала. А мы не получили, а уже оглядываемся. Вообще я все больше думаю, что Запад для нас пример относительный. Даже полезное неизбежно через российскую натуру проворачивать придется. По-настоящему мы закон еще долго полюбить не сможем. Слишком много зла законы наши покрывали. Нужна между судом и человеком защитная прослойка, живая совесть, если хотите. Чтобы можно было сначала от простых людей, не законников, виноват или нет услыхать. Вот если признают, тогда и суди, примеряй статью.

— По-моему, близкому вам человеку суровая кара не грозит, — усмехнулся Мазин.

— Не в каре дело, а в том — виновен или нет.

— По-вашему, нет? Все-таки он жизнь отнял.

— Мне он жизнь спас.

— И это дает право лукавить на суде?

— О чем вы?

— Ну хотя бы о монетке, что художник Вере забросил. Не сказали?

— Зачем? Фемида-то слепа, факты на ощупь взвешивает. Душу перед ней обнажать бесполезно. Не увидит. А монетка — всплеск души. Последний, предсмертный. Да вы это не хуже меня чувствуете, иначе бы монета на суде фигурировала.

Мазин промолчал. Заметил только:

— Не думал я, что все так обернется.

— Я тоже.

Мазин прищурился и глянул на Пашкова, как на провинившегося школьника, заслуживающего, впрочем, снисхождения.

— Трудно было… неубитого медведя делить?

В Пашкове, однако, после пережитого инфантилизма поубавилось, школьником он себя не ощутил.

— Догадались? Ну и что?

— Ничего. Вот вам, кстати, зримое преимущество закона. Он догадки к исполнению не принимает.

— Значит, вас я могу не опасаться?