Клад
Шрифт:
— Можете. Почему вы клад не достали из колодца?
— Хотите узнать, как я колебался, как собирался присвоить? Что ж, раз вы не закон, скажу. Было в голове и такое. Один-ноль в вашу пользу. Но, между прочим, я и вам о колодце говорил, не помните? Так что один-один.
— Плохо себя чувствовал, — вспомнил свой тяжелый предынфарктный день Мазин.
— Жаль. Вы мне тогда мозги вправить могли. Да и раньше…
— Раньше? Не понял.
— Еще один шанс у нас с вами был. Вы-то думаете, что я узнал о кладе от Федора до его смерти и главное лукавство мое в том и состоит?
— Разве не так?
— Нет. Узнал я после смерти,
— Каким образом?
— Помните, как занесли мне почту? Помните?
— Из незапертого ящика?
— Там среди газет и лежало письмо. Если бы оно попалось на глаза сразу, я бы, конечно, распечатал конверт. Но вы своим приходом меня озадачили, и я сунул всю пачку на полку журнального столика и только через два дня его прочитал.
— Надо же! Когда он отправил письмо?
— Он занес его и положил в ящик, а потом отправился на «фазенду», где поджидал Валера. Или они столкнулись случайно. Этого я не знаю.
— Да-а… — протянул Мазин. — Как же он вытащил из Федора сведения? И это нам не узнать.
— Скорее всего был у них разговор, и у Федора что-то сорвалось, но не впрямую, а оговоркой. Тот поймал на лету, а уточнить не мог. Главного-то не знал, где клад.
Мазин слушал и думал.
«Если бы Пашков сам спустился за почтой или я вытащил конверт из газеты, он прочитал бы письмо при мне, и все сложилось бы иначе. Пашков сдал бы клад и стал очень обеспеченным человеком, Сергей не сидел бы на скамье подсудимых, а Денисенко, убив Филина, оставался вне подозрений, живой и здоровый. Вот что значит случайность или его величество Случай. Так было нужно? Может быть, Пашков получил больше, чем деньги, Лаврентьев важное предостережение, а Денисенко заслуженную кару? Впрочем, так и до мистики недалеко. Слишком модное увлечение. Нравятся нам потусторонние силы. Снимают ответственность. Уложили меня в реанимацию и распорядились по-своему. В общем-то, неплохо распорядились. И моей судьбой тоже. Отслужил, Игорь Николаевич. Бери шинель, иди домой. Однако не все ясно…»
— Послушайте, Александр Дмитриевич, а Федор узнал откуда?
Пашков помолчал.
— Об этом мне не хотелось бы говорить.
— Жалеете, что потеряли деньги?
Вопрос был неприятный, ответа на него Александр Дмитриевич не знал, не так-то легко отмахнуться от обеспеченной жизни. Он сказал только:
— Деньги предназначались не мне.
Мазин не стал спрашивать, кому, и Пашков был доволен. Кому, собственно, они больше предназначались — Дарье или Вере?
— Опять благие побуждения?
— Только не говорите о дороге в ад. Я ее прошагал.
Он провел пальцами по груди, где под рубашкой алел свежий еще рубец. Пашков почти постоянно ощущал его, хотя рана давно не болела.
— Ну, в ад тропинок много, не одна столбовая дорога, а люди не меняются и склонны повторять ошибки, — заметил Мазин.
— Вы обо мне? Предостерегаете? Да, не меняются, вы правы. После этой встряски я был уверен, что все во мне изменилось, что я стал другим человеком, начну новую жизнь. Интересно, существует еще страна, где люди бы покаянно собирались начать новую жизнь? Почему так? Жизнь у нас такая или мы такие? Курица или яйцо, что
— Серьезно?
— Очень.
— Почему? Кажется, печататься стало легче. Вон как начальство поносят!
— Зато писать труднее. Не всегда мила свобода тому, кто к ней не приучен. Сил нет перепрыгнуть через самоцензуру. Свобода-то — фактор не юридический, это состояние. Свободным по разрешению не станешь. Если ноги сломаны, лучше на беговую дорожку не соваться.
— А второе дыхание?
— Тут новое качество дыхания требуется. Мало ругать начальство, важно себя оценить, понять. Ну, хотя бы этот клад… Вы правы, когда меня упрекаете. Из-за нравственной небрежности, промедления, невинной, как мне казалось, лжи столько бед вышло, смерти пришли. Думаете, я свою вину не вижу? Замазать ее хочу?
Мазин вспомнил о смерти Филина.
— Не казнитесь. Не вы один виноваты.
Пашков его понять не мог.
— А кто? Обстоятельства? Случайность? Эпоха? Застой? Культ личности? Война? Басилевс? Слабость собственного характера?
— Вы задаете слишком много вопросов.
— Вот именно. Нужно главное вычленить. Докопаться до сути самого себя. Чтобы не повторить. Я пытаюсь. Поверьте, оттого, что я не сказал на суде о письме, никто не пострадает. А сказать нельзя мне было.
«Что я мог сказать? Каяться? Делиться сомнениями, коварными ночными мыслями? Кому нужно самораздевание? Клад я не присвоил, это истина объективная, остальное темные подвалы сознания. Как я мог сказать о письме Дарье, «наследнице»? Поняла ли бы она? Или всю жизнь меня кляла? Дарья не Вера. И все. И точка».
Александр Дмитриевич хорошо помнил, как Вера поставила точку.
Она пришла в больницу с яблоками и лимонами. Пашков вышел в коридор, и они присели на замызганный клеенчатый диванчику окна.
— У тебя нет карандаша и бумаги? — спросил он сразу.
— Сейчас посмотрю.
В сумке нашелся блокнот, и Вера, не понимая, разумеется, для чего он потребовался, протянула его Саше вместе с авторучкой.
Пашков огляделся по сторонам. Людей было много, но на них никто не обращал внимания, каждый был погружен в собственные больничные заботы.
— Смотри, что я буду писать.
И, прикрывая рукой блокнот, написал на чистой странице:
«Это важно. Очень».
Подчеркнул жирно дважды и добавил восклицательный знак.
Вера перевела недоуменный взгляд с бумаги на лицо Пашкова.
— Не удивляйся. Читай молча.
Быстро набросал крупно:
«Клад в колодце. Ты должна найти его. Получишь вознаграждение».
Она вынула карандаш из его руки.
«Для вас?»
«Для себя. Так хотел Федор».
Прошел человек на костылях, потом нянечка провела, поддерживая под руку, пожилую женщину с забинтованными глазами.
Вера проводила ее взглядом. Написала:
«Мне не нужно».
И тоже подчеркнула.
«Это последняя возможность», — настаивал Пашков.
Они посмотрели друг на друга. Вера взяла блокнот и еще раз провела черту под своими словами.
Пашков вырвал листик, разорвал его и сунул клочки в карман пижамы.
— Пригласи ко мне директора музея…