Классическая русская литература в свете Христовой правды
Шрифт:
Теперь, когда прошло 100 лет и оглядываясь назад, можно сказать, что начало XX-го века было веком художественных поисков; это было исповедание самодовлеющего “чистого искусства”.
“Чистого” в отличие от искусства “присяжного”, прогрессивного или реакционного, но в той или иной мере, выполняющего определённый социальный заказ. А вот художник свободный, Художник с большой буквы, как раз по верованию серебряного века, есть в то же время и пророк. Как писал Максимилиан Волошин – “толпе, движущейся в истории, неведом замысел пьесы-трагедии, а Художнику (с большой буквы) дано в него (в этот замысел трагедии) проникать”. Но проникать он должен не на будущее (не будущее проницать – там легко и ошибиться? как видно у Есенина в
Но, таким образом, в условиях тоталитарного режима уже установившегося и победившего вольно или не вольно, художник становится социальным соперником государственной идеологии, кто бы ни был ее носителем. В качестве такого социального соперника он объявляется уголовным преступником (это тоже оборот Волошина) и подлежит уничтожению, притом с той интенсивностью и яростью, с которой настоящие уголовные преступники в условиях тоталитарного режима уж никак не уничтожаются.
Именно поэтому великий поэт, лицо серебряного века, Александр Блок с установлением тоталитарного режима прекращает писать и через некоторое время умирает с голоду.
Два примера – где-то положительных, а где-то отрицательных. Имя Ивана Шмелёва известно (его иногда в изданиях Сретенского монастыря именуют “одним из лучших писателей серебряного века”). До революции Иван Шмелёв к серебряному веку не имел ни малейшего отношения, так как это был такой маленький-маленький писатель в духе литературных передвижников; он примыкал к горьковской группе журнала “Знание” и писал в лучшем случае сценарии типа “Человек из ресторана” (в спектакле играл ведущий актёр Михаил Чехов). В эмиграции к серебряному веку Иван Шмелёв принадлежал ещё меньше, тем более, что его последний всплеск литературного дарования всё-таки принадлежит 1930-1947 годам, когда он медленно-медленно, но верно, пишет сначала “Богомолье”, потом и “Лето Господне”. Шмелёв 20-х годов, то есть Шмелёв “Путей небесных” – это графоман. Но его вопль (плачь) “Солнце мёртвых” был именно воплем за всю страну и в этом отношении и в этом произведении он оказывается Художником с большой буквы, то есть тем художником, через плач которого впоследствии страна и народ ее осознает себя. И это же в явном виде выражено у Анны Ахматовой в “Реквиеме”:
А если заткнут мой измученный рот,
Которым кричит стомиллионный народ,
Так пусть и они поминают меня
В канун моего поминального дня.
А если когда-нибудь в этой стране.
Воздвигнуть задумают памятник мне…
В той или иной мере человек может не во всю свою литературную деятельность быть Художником с большой буквы, а только в какой-то определённый период, когда Господу благоугодно бывает избрать именно его.
Блок умирает 7 августа 1921 года, в церковный день, где целая плеяда святых, как бы не выявленных, то есть прославленных в Греческой Церкви, но утерянных в русских святцах. То есть, нечто подспудное. Блок умер как христианин, но Россия об этом не догадывается; и, в частности, на смерть Блока выступают две плакальщицы: Марина Цветаева и Анна Ахматова (гораздо меньше).
Марина Цветаева в роли плакальщицы Блока оказалась гораздо раньше, ещё в 1916 году, и тогда она уже оплакивала смерть Блока, хотя до смерти оставалось пять лет и полтора года до революции. Стихи 1916 года имеют такой налёт, а иногда и прямую печать хлыстовщины, то есть у неё в качестве хлыстовского христа как раз Блок-то и выступает. Поэтому (и это тоже жизненное пророчество, то есть в детстве Цветаева была любимицей тарусских хлыстов и для неё это как было, так и осталось) когда она пишет:
Ты проходишь на запад солнца
………………………………….
Я
Нерушима твоя стезя.
В руку, бледную от лобзаний,
Не вобью своего гвоздя.
И по имени не окликну,
И руками не потянусь.
К восковому святому лику
Только издали поклонюсь.
И, под медленным снегом стоя,
Упаду на колени в снег,
И во имя твоё святое
Поцелую вечерний снег -
Там, где поступью величавой
Ты прошел в гробовой тиши,
Свете тихий - святыя славы –
Вседержитель моей души.
Стихотворение кончается прямо из Вечерни церковной – “Свете тихий святые славы, пришедше на запад Солнца, видевше свет вечерний” и так далее.
Когда смерть Блока, так сказать, ею заранее обыгранная, стала фактом, то на 9-й день Цветаева разрождается вторым малым циклом стихов. Впоследствии эти два цикла были объединены ее, так сказать, наследницами, то есть Ариадной Эфрон (дочь) и Анной Саакянц (исследовательница), как “Стихи к Блоку”.
Из откликов на смерть, то есть, уже идёт плачь по мёртвому.
Други его, не тревожьте его!
Слуги его, не тревожьте его!
Было так ясно на лике его:
Царство моё не от мира сего.
Вещие вьюги кружили вдоль жил,
Плечи сутулые гнулись от крыл,
В певчую прорезь, в запекшийся пыл -
Лебедем душу свою упустил!
Падай же, падай же, тяжкая медь,
Крылья изведали право: лететь!
Губы, кричавшие слово: ответь!
–
Знают, что этого нет – умереть!
Зори пьет, море пьёт - в полную сыть
Бражничает. – Панихид не служить!
У навсегда Повелевшего – быть!
–
Хлеба достанет его накормить!
Последняя строка совершенно соответствует действительности. Блок умер от голодной подагры (она же - дистрофия) на почве трёхлетнего голодания, то есть, попросту говоря, умер с голоду.
Цветаева дважды возвращается к этому вопросу: кроме этих строк, он задан в ее очерке [214] “Пленный дух” (об Андрее Белом), где она приводит (фактически) выступление Андрея Белого в каком-то писательском собрании. От него ждали каких-то литературных воспоминаний, поскольку они с Блоком были друзья первой молодости, а он вышел и заорал на всю эту самую советскую элиту, что – “с голоду, с голоду, с голоду!
– голодная подагра (как бывает и сытая) – душевная астма”.
214
Проза Цветаевой – это, как правило, разросшиеся очерки.