Классическая русская литература в свете Христовой правды
Шрифт:
Ее черты и формы.
В года мытарств, во времена
Немыслимого быта
Она волной судьбы со дна
Была к нему прибита.
Среди препятствий без числа,
Опасности минуя,
Волна несла ее, несла
И пригнала вплотную.
И вот теперь ее отъезд,
Насильственный,
Разлука их обоих съест,
Тоска с костями сгложет.
И человек глядит кругом:
Она в момент ухода
Всё выворотила вверх дном
Из ящиков комода.
Он бродит и до темноты
Укладывает в ящик
Раскинутые лоскуты
И выкройки образчик.
И, наколовшись об шитьё
С невынутой иголкой,
Внезапно видит всю её
И плачет втихомолку.
В отличие от Тютчева, - тот, несмотря на некоторые бессмертные стихи, вроде “Последней любви”:
О как на склоне наших дней
Нежней мы любим и суеверней… -
Хотя и создает “денисьевский” цикл, но сама по себе Денисьева предстаёт не симпатичной. Никак не получается у Фёдора Ивановича изобразить Денисьеву симпатичной, уж не говоря о стихах заказных, вроде “Безымянного херувима” (на рождение первой дочери). А здесь заказных стихов нет, но трогательных - сколько угодно и каким-то образом Пастернаку удаётся сообщить привлекательность Ивинской. Чувствуется некое взывание к состраданию.
Дело в том, что у Денисьевой страданье больше декларированное, поэтому в стихах явный перекос:
Толпа вошла, толпа вломилась
В святилище души твоей,
И ты невольно устыдилась
И тайн и жертв доступных ей.
Кстати, отсутствие собственного ритма в стихах способствует тому, что он тут же сбивается на мотив бульварного романса “Шумел камыш, деревья гнулись” (“Толпа вошла” и так далее).
Ивинская получила пять лет (тогда это называлось “детский срок”) по статье 58.10, но в 1955 году была освобождена. Как всем давали в 55-м году, она получила разрешение ехать куда хочешь. То есть, она вполне могла вернуться и в Переделкино, и в собственную квартиру (ёще была жива ее мать и дочь от первого мужа Ирина Ивановна Емельянова).
Поэтому и появились стихи 58-го года - “Свидание”.
Засыплет снег дороги,
Завалит скаты крыш.
Пойду размять я ноги, -
За дверью ты стоишь.
Это уже почти Высоцкий – “Тут за день так накувыркаешься, придёшь домой, там ты сидишь”.
Одна, в пальто осеннем,
Без шляпы, без калош,
Ты борешься с волненьем
И мокрый
Деревья и ограды
Уходят в даль, во мглу,
Одна средь снегопада
Стоишь ты на углу.
И прядью белокурой
Озарены: лицо,
Косынка и фигура,
И это пальтецо.
Снег на ресницах влажен,
В твоих глазах тоска,
И весь твой облик слажен
Из одного куска.
Как будто бы железом,
Обмокнутым в сурьму,
Тебя вели нарезом
По сердцу моему.
И в нём навек засело
Смиренье этих черт,
И оттого нет дела
Что свет – жестокосерд.
И оттого двоится
Вся эта ночь в снегу,
И провести границы
Меж нас я не могу,
Но кто мы и откуда,
Когда от всех тех лет
Остались пересуды,
А нас на свете нет?
Последняя строфа очень слабенькая, так как он уже как бы чувствует, что осталось не так много.
Но это всё, так же как и в жизни Тютчева, так и в жизни Пастернака, - эта история была эпизод. Пастернак жил в основном в Переделкино и соединиться с нею не имел никакого поползновения.
Но, по правде сказать, Пастернаку в это время было и не до этого, так как внутренне был занят (с 1956 года) совсем другим. Хрущев Пастернака возненавидел и возненавидел не только потому, что кое-какие словечки Пастернака ему передавали. Вроде того, что “Сталин был безумец и убийца, но ведь этот – дурак и свинья” [258] .
258
Дело в том, что для Хрущева то, что как-то берёг и опекал Сталин, от Пастернака до Русской Православной Церкви, сразу стало ненавистно, так как с этим как-то сочленялись и всплывали в памяти многие-многие черты его собственного унижения, вплоть до Львовского собора 1946 года об уничтожении Брестской унии, который весь был организован Хрущевым.
Пастернак уже давно начинает искать и искать свою собственную основу, собственный камень, на котором ему предстоит строить дом своей новой идеологии. С начала это идёт как цитата, из кого-то, откуда-то, почти как реминисценция из чего-то давно забытого…
“В больнице”.
Стояли как перед витриной,
Почти запрудив тротуар,
Носилки втолкнули в машину,
В кабину вскочил санитар.