Классическая русская литература в свете Христовой правды

Еремина Вера Михайловна

В чём заключается «новая жизнь», какие ее характерные черты, что это за «новая наука» – нигилизм эти вопросы никогда не рассматривает и, в сущности, он – не только слеп, но и превозносит свою слепоту.

В романе “Что делать?” описано новое общество, но роман “Что делать?” – это уже новый утопизм. Слабость Чернышевского именно в том, что его легко спародировать. «Колонны из алюминия» были спародированы уже Достоевским.

В-третьих. Третье свойство нигилизма тоже отмечено Страховым, а именно, «печальный, все отрицающий взгляд на человеческие отношения был нам больше по вкусу, чем какие-нибудь восторги перед явлениями, нам чуждыми и не могущими вполне удовлетворить нашим требованиям. Все отрицающий взгляд на вещи нигилизма не противоречит тому, что на западе есть какие-то

божки».

Страхов называет Герцена “первым отчаявшимся западником”. Герцен, довольно долго поживший на западе, испытал глубокое разочарование: и в парламентских формах; и в революции 1848 года; и в «толпе» Франции. Только к Италии Герцен сохранил некоторые теплые чувства, но жил всё-таки в Англии, так как там порядок.

В четвертых. Четвертый характеристический признак нигилизма. Душа требует чего-то положительного, прочного, устойчивого, то есть того, на что можно было бы опереться. Страхов пишет: “Собственно мы требовали от Европы полного нравственного руководства, полного все разрешающего взгляда, совершенно твердого, руководящего начала, а ничего подобно Европа нам дать не могла. Мы оказались в положении учеников, которые сперва твердо веровали в своих учителей, но мало помалу разочаровались в них и убедились, что ждать нам от них нечего”. Положение безотрадное.

Кое-какие параллели можно провести и с XX-м веком, так как в 1975 году люди, которые массово подавали в ОВИР заявления на выезд и получали отказы, жили тёплой верой, что в Америке текут молочные реки, но многие из них, уехавшие на запад, разочаровались. Разочарование западом. Но это разочарование нигилиста не приводит к возвращению домой, то есть к своим началам. Из нигилиста почти никогда не получается славянофила.

Лев Тихомиров – это исключение из правил, так как он, даже будучи нигилистом, всегда старался быть положительным теоретиком. Это свойство Гончаров подмечает великолепно, что никакой Америки у нигилиста нет (в том смысле, что, как Колумб, должен что-то открыть), а есть гробы, полные костей, на которые нигилист только указывает [58] .

58

Это напоминает библейский сон Иосифа, когда семь коров тощих съели семь коров тучных, но сами от этого не поправились.

На этих четырёх характеристических чертах (западничество [59] , порыв к новому, всеотрицающий взгляд на всё, разочарование западом) и происходит становление нигилизма как общественного учения, владевшего Россией всю вторую половину XIX-го века.

Есть ещё и пятое отличительное свойство – нигилизм не стоит без энергии. Эта энергия отрицания, сила отрицания (некая мощь как бы). Страхов этот момент называет “здоровой стороной нигилизма” и говорит, что эта здоровая сторона нигилизма никогда не должна быть упускаема.

59

Западничество – отрицание национальных положительных начал.

Страхов пишет так: “Скептицизм, недоверие, отсутствие наивности, насмешливость, бездеятельная, но умная леность – все эти черты русского характера находят здесь (то есть в нигилизме) исход. Трудно нам проникнуться к чему-либо пламенным восторгом и ядовитая струйка северного холода готова примешаться к каждому нашему учению”.

Для Базарова это характерно в высшей степени. Базаров никогда не проповедует, но везде вставляет колкое словечко.

Эту же черту гораздо раньше подметил и Гончаров, то есть – те, которые проповедующие (у Гончарова «неизлечимый романтик» — Райский) всегда встречают колкое холодное и крайне едкое словцо (как бы ушат холодной воды). Этот ушат холодной воды как раз и обливает всякие восторги проповедника, зовущего в даль.

Поэтому даже скептицизм самого нигилизма и его бесцельность как бы работают на него, потому что цель, к которой зовут окружающие, не выдерживает критики. А старая жизнь, за которую цепляются, тоже как бы не выдерживает критики и, значит, заслуживает отрицания. Поэтому получается некоторый

круг: в старом оставаться нельзя (оно не выдерживает критики), а те цели (в перспективе), к которым зовут другие – тоже не выдерживают критики.

Гончаров предсказывает этот круг очень рано - в 1849 году. Герцен уехал за границу только два года назад, Белинский умер, но Грановский, Огарёв и прочие соратники — еще остались. Гончаров тем отличается от Тургенева (глубоко), что он человек глубоко христианского менталитета, абсолютно традиционной православной веры и даже не дворянин (из купеческого сословия). Именно поэтому у Гончарова, в отличие даже от Лескова и даже от Федора Михайловича Достоевского, есть изумительная христианская черта – видеть каждого изнутри, то есть не только образ Божий (запыленный, как потерянная драхма). Гончаров, более того, открывает то, что не снилось даже Достоевскому. Гончаров показывает, что отрицание внешнее идёт от безнадёжности внутренней. (Это не базаровское – «мне приятно отрицать»). Гончаров понимает главное, что нигилизм соблазняет лишнего человека, так как когда он перестает быть “дон кихотом” и перестает мнить себя благодетелем человечества, а если он перестанет мнить себя благодетелем человечества, то тогда сорвется — и только в нигилизм.

Что было делать Марку Волохову, если бы он остался в Малиновке и согласился на то, к чему его звала Вера, – она звала его просто остаться. Что он может делать? Как он сам с иронией замечает, – «и выйдет из меня вице-губернатор или советник хороший». Но чтобы служить, как служил сам Гончаров, а он служил по цензурному ведомству и в отставку ушел в 1875 году в чине тайного советника, нужно уметь со всеми ладить, нужно уметь являться во время. Гончаров был профессионал: свои мысли воплощал в произведениях, причём учитывал требования цензуры. Даже Обломов не смог служить, так как он не увидел среди своих начальников сердечности.

(NB: Владимир Соловьев не мог быть даже профессором университета, потому что он не умел являться вовремя и ещё имел свои мысли (и не умел вовремя их скрывать). Чехов мог служить только на частном секторе – был вольнопрактикующий врач, но состояние нажил только писательством.

Из наших русских писателей, которые могли служить, наберется мало. Служил Тютчев, но ведь это – огромные связи, служба придворная, то есть попросту его нянчил весь двор, начиная с царской семьи, но и он не являлся вовремя, а иногда и во фраке своего лакея.

Марк Волохов не может служить ещё и потому, что он уже как бы «вылупился» из этого яйца, он не может серьёзно относиться к присяге [60] . Остается частная жизнь. Например, Волохов может жить в Малиновке, но для этого нужно поступить в ученики к бабушке и учиться быть помещиком, то есть учиться понимать крестьянина, учиться, на какой глубине запашка, что где сеют, что делать, если дожди, и так далее. К этому не был способен даже Аксаков, а только его отец. Можно, конечно, жить в деревне лентяем, сибаритом, то есть за тебя работают другие: работает староста, приказчик, управляющий, а ты живешь от самовара до самовара. Но тогда — куда девать энергию?

60

Чиновники произносят присягу.

В романе “Обрыв” показан помещик Тушин, у которого лошади и в них он знает толк, у которого лес и он прекрасно знает, что и как вырубается, что и когда сплавляется, что и когда сажается. Но и ему минимум раз месяц необходимо срываться в безудержные кутежи – это значит, что у него внутри — клокочет. Поэтому в деревне жить хорошо Марфеньке, потому что она без запросов.

Николай Семенович (роман “Подросток” Достоевского) в письме подростку Аркадию показывает, что герой 70-х годов будет обязательно с видом меланхолическим и обиженным. (Это – человек, уходящий с поля боя и «ясно, что не за ним осталось поле боя»). Левин («Анна Каренина» Толстого) – хозяин без огонька и такой, что со стороны смотреть на него скучно. Левин всё время брюзжит и, прежде всего, брюзжит в момент национального подъёма, то есть как раз во время начала Балканской войны; он тоже – нигилист, только без энергии.