Клинки и крылья
Шрифт:
Каждое движение Фиенни отдавалось в Альене громом, рыком сотни чудовищ — так, что невыносимо было терпеть. Теперь он, по крайней мере, точно знал, что вино ни при чём.
Молясь всем существующим и выдуманным богам, Альен поднял руку и положил на его ладонь. Потом — не заметил, как приподнялся с колен, как Фиенни сполз с кресла, как опять смешалось их дыхание и не осталось границ между мыслями. Его оглушала вполне телесная боль от того, что творилось с душой: в неё заново вживался тот, кто на самом деле был там всегда; Альена зашивали. Дымчато-серые глаза совсем рядом, и…
— В бездну, —
— Я тоже не хочу, — с неподдельной скорбью прошептал Фиенни; его ресницы грустно дрогнули. — Не знать всегда проще. Даже о русалках и драконах, как выяснилось.
Но значит ли это?…
Нет. Невозможно в это поверить. Это слишком хорошо, потрясающе, божественно, чтобы стать правдой. Может, это и реально в каком-нибудь из миров Мироздания, но только не в Обетованном… Альен никогда раньше не думал, что от счастья, как и от боли, может разрывать изнутри.
— Ты тоже?… — он проглотил ком в горле, стараясь унять пламя, незримо клокотавшее в груди, в животе и меж рёбер. Он должен, обязан остановиться. Терпеть. Ему и в прошлом казалось, что Фиенни — туманного и прозрачного, как сон, как лунная ночь, — может просто раздавить его напором.
— О Альен, — выдохнул Фиенни. — Ну конечно, я тоже. Никогда и ничего я не желал так сильно, как вернуться… Вернуться к тебе. Только к тебе, насовсем, — он помолчал и добавил — одним гортанным шумом, скороговоркой, знахарским бормотанием: — И при жизни никогда и ничего не желал, как того же. В ночь, когда пришла Хелт, я набирался смелости, чтобы рассказать тебе всё — о западном материке, о драконах, о тауриллиан… И о себе. О нас с тобой. К сожалению, я протянул, потому что никогда не был таким же храбрым.
Нет, это уже нельзя было выдержать. Просто невозможно, что бы там ни говорили, ни писали, ни думали — по этому поводу и другим, в Обетованном и прочих мирах. Альен потянулся к нему…
И схватил прохладный воздух, дымку, у которой не было формы.
Значит, действие иллюзии закончилось. Ему хотелось, по-волчьи запрокинув голову, выть от отчаяния. Может, попросить пару уроков воя у Цидиуса?…
— Нет, Альен. Не мучай напрасно себя и меня… У меня нет плоти.
— Будет.
Даже это простое слово с трудом вспомнилось ему. Он кипел и пузырился от злобы на безымянное зло, отнявшее у него возможность обнять Фиенни, наконец-то сказать ему, наконец-то услышать в ответ… правду. Наконец-то освободиться от этого груза, конца которому не видно, как пути Лааннана из поэмы Поэта.
— Я верну тебя в мир живых. Если ты этого хочешь, то возвратишься ко мне.
— Но цена, Альен…
— Любую цену я заплачу.
…Он провёл у Фиенни три дня, в общей сложности, если не уточнять, — а если уточнить, то целую вечность. Границы часов и секунд смазались. Он вдохнул, выдохнул — и вновь оказался в реальности, которая не знала ни смысла, ни снисхождения.
В реальности, до краёв наполненной болью.
Их прощание втиснулось в сердце на тогда и потом — стало очередным рубцом, которому не судьба зарасти. Альен мечтал об этой встрече
Счастье обернулось гораздо большей болью, чем он в принципе мог представить.
— Я не хочу уходить.
— Я знаю.
— Нет, не знаешь. Сейчас ты не можешь понять меня… Даже близко.
— Почему же не могу? Я говорил тебе, Альен: пользуйся тем временем, что у нас есть.
— Но мне этого мало.
— Тебе всегда будет мало. Всегда, и если я вернусь в мир живых — тоже. Когда то, чего ты так хочешь, исполнится, ты будешь разочарован.
— Не буду, — устало и неуверенно возразил Альен.
— Будешь, — с непередаваемым, почти довольным выражением произнёс Фиенни — будто поставил печать на сургуче.
Он был прав, конечно, как обычно. Вот только легче от этого не становилось.
— Тогда это значит… Полное отчаяние? Никакой надежды?…
— Слушай то, что я говорю, Альен… И слушай, как говорю. Думай сам. Разве здесь, сейчас, рядом с нами, есть отчаяние?
Альен покачал головой.
— Много лет я клялся вернуть тебя. Каждый день. Каждую ночь. И сейчас повторяю клятву.
Может быть, он даже заплакал; низкое зрелище. Да какое там может быть — конечно же да, заливался слезами как жалкий мальчишка как тогда в детстве когда жаловался Алисии на отца (но на мать никому) когда бегал от тумаков Горо когда бегал от псевдодрузей среди лордов Ти'арга и в Академии… Вечно он бегал, добежал лишь теперь — и вот захлёбывается слезами, целуя чьи-то холодные руки, которые тают, тают, тают, как его собственная жизнь, которые не согреть кровью всех живых и всех мертвецов Обетованного…
А он бы отдал её, чтобы согреть.
Будь проклята жизнь, в которой они не успели сказать друг другу ту правду, что сказали теперь, — смешную и главную правду.
Будь проклята, именем Хаоса.
Входя под своды Золотого Храма, Альен уже знал, что должен сделать.
Он мягко отстранил Тааль, которая испуганной птахой кинулась к нему (хотела, наверное, узнать, как всё прошло); отвернулся от Ривэна; в одном из залов разыскал Сен-Ти-Йи, чьи рожки чернели ещё блудливее, чем обычно. Сегодня она — с продуманной издёвкой, разумеется — благоухала жасминовым ароматическим маслом.
— Я принял решение, как ты и просила, — выдохнул Альен, заглянув ей в глаза. — Я хочу провести обряд. Я хочу связаться Узами Альвеох с Тааль-Шийи и расчистить путь Хаосу… До конца раскрыть разрыв. Когда мы можем начать?
Улыбка, расцветшая на лице бессмертной, была исполнена злобного торжества. Альен скорее почувствовал, чем услышал горестный вскрик за спиной; голос Тааль. Но его это уже не интересовало.
ГЛАВА XX