Ключ от этой двери
Шрифт:
– На кой мне твой лист? – поднял бровь Кадиар. – Небось сам... израсходовал.
– Но-но! – протестующе поднял руку Харвилл. – Это Айол завернул в финал моей новой пьесы подозрительную копчёную рыбу.
– Не найдёшь – придется вспоминать, – смеялся Кадиар. – Неужто всё так плохо, что ты своих же писулек не помнишь?
Аяна слушала их и так же смеялась, погружаясь в воспоминания, из которых память услужливо вымарывала всё неприятное и неудобное, оставляя лишь радость.
– У меня с собой плащ и голубой халат, – сказала она, когда голубое снадобье, растопленное над
– Погоди, у меня тут ещё кое-что, – сказала Ригрета, доставая небольшой грифель, оправленный в дерево.
– Он... синий? – удивилась Аяна. – Это для рисования?
– Да. На лице,– улыбнулась Ригрета. – Он не тает, как моя помада. Закрой глаза.
Она склонилась над лицом Аяны, осторожно пальчиком натянула её закрытые веки и быстро прошлась по коже грифелем.
– Щекотно, – хихикнула Аяна. – Покажи.
Она взглянула в зеркало и оторопела.
– Эта штука сделала мои глаза огромными, – с удивлением произнесла она, моргая. – Они стали большими и голубыми!
– Мы потом ещё покажем свои номера, – сказала Чамэ. – Но основной будет с ондео. Ты готова? Накидывай плащ и выходи наружу, а то тут мало места для переодевания.
Аяна стянула камзол и штаны и накинула удобный голубой халат, про себя жалея, что в Арнае в ходу другие фасоны. Как бы её ни раздражали обычаи Фадо по части глубокомысленного, неловкого для неё молчания, удобство тамошнего платья нельзя было отрицать.
Плащ закрыл её голубые волосы. Она сунула бубен в карман и перехватила кемандже, спустилась по лесенке, и, дрожа от нетерпения и радостного предвкушения, подошла к Харвиллу.
– Ты сияешь, ондео, – улыбнулся он. – Скрой сияние, звезда моя, свет мой... Ондео несёт печаль. Она – дух печали.
– Я не могу, – хихикнула Аяна. – Можно, я пока так? Я чуть ближе к концу опечалюсь. Харвилл, я коснусь тебя, хорошо? Я хочу обнять тебя.
Он кивнул, и Аяна радостно и крепко обняла его, заехав по затылку колками кемандже.
– Вот чёрт, – хихикнула она, снова подстраивая её. – Катис, прости. Я не нарочно!
Он смеялся, глядя на неё.
– Я рад, что ты обрела равновесие, – сказал он, с улыбкой качая головой. – У тебя в глазах море.
– Это из-за карандаша Ригреты, – прыснула Аяна.
– Возможно, возможно, – сказал Харвилл, поправляя её волосы под металлическим обручем, скрытым капюшоном плаща.
– Ты опять пил? – жалобно свела брови Аяна. – Зачем?
– До меня дошли слухи, что кое-то злоупотребляет тут полномочиями, – хмыкнул Харвилл, обильно распространяя запах хмельного. – Ничего. Я чуть-чуть. Стой вот тут.
Народ постепенно подтягивался на площадь. Харвилл с Кадиаром заглянули в фургон, осматривая всех, потом оправили друг на друге камзолы, и Харвилл натянул поглубже свой седой парик из овечьей шкуры. Ригрета выглянула из фургона, поправляя корсаж жёлтого платья, нашла взглядом Аяну и подмигнула ей.
Кадиар прошёлся по помосту туда-сюда, бренча на мендере и рассказывая о тяжёлой жизни бродячих актёров, переходя время от времени на жалостливые стишки, а потом поставил на помосте чашку.
Представление
– Коварная! – воскликнул он, грозно ткнув пальцем в Ригрету, и Аяна оцепенела. Как он смеет обвинять жену в измене, когда у него самого – побочное дитя?
Ригрета бросилась в угол сцены, и Кадиар ударил в барабан. Багровые язычки пламени танцевали перед глазами Аяны. Она сунула руку в карман, перехватывая поудобнее кемандже во второй руке, и обод бубна послушно и ухватисто подался ей прямо в руку.
Шаги её были легки, убийственно легки. Она шла, не спеша наступая на шипящее багровое пламя, безжалостно раздавливая его подошвами своих синих туфелек, бубен неистово трясся, изгоняя своим оглушающим тревожным треском в бездну лейпона любую мимолётную мысль о спасении того, кто посмел изменить клятве, женившись и бросив её одну, с ребёнком, доведя до самого страшного, что может сделать человек, и каждый шаг был как удар часов, отмеряющих последние мгновения жизни того, кто причинил ей боль.
Она рванула застёжку плаща, словно срывая стромкую мятую плоть, обнажая сияющую синюю сущность своей души, рассыпая волосы по халату, и пламя, пылавшее в её глазах, будто охватило всю сцену, Айола, Ригрету, древнюю ветхую табуреточку, стоявшую перед ней, и Кадиара, который опасливо подался назад.
Она порывисто опустилась на табурет и чуть ли не воткнула шпиль кемандже себе в бедро, закусывая губу и просовывая пальцы в смычок, натягивая светлые волоски, летевшие когда-то по ветру в галопе вместе с белой лошадью, хвосту которой они тогда принадлежали.
Кемандже надрывно пела о парнях и мужчинах, что женились по принуждению, но не пытались бороться за свою любовь. Она плакала о том, как день ото дня из их памяти стираются лица возлюбленных, заменяясь тем лицом, которое волею родителей оказалось рядом, и ещё пуще страдала о тех, кто так и не смог смириться с потерей надежды, и, как ондео, решил прекратить свой путь в этом прекрасном, широком мире, оставляя его в руках тех, кого покидает, разрывая нити, удерживающие его, выходя за пределы холста в ничто, в пустоту, где нет ни движения, ни времени, ни сновидений, ни боли воспоминаний.
– Страдай, ничтожество! – отчаянно, мучительно звенел её голос над площадью, клеймя тех, кто убивал её любимого, не давая ему умереть, день за днём, ночь за ночью в течение долгих месяцев ставя его перед жутким выбором – отказаться от надежды и закончить свою жизнь, умерев от голода, или столкнуться лицом к лицу со страхом, который выворачивал и убивал его душу, и Аяна кричала, не ведая, что страшнее, и от этого хотелось кричать ещё громче.
Она сошла с помоста, отрешённо поручив Ригрете её судьбу, слепо остановилась, склонив голову и тяжело дыша, и стояла, пока Харвилл не вытащил её за руку по двум ступенькам лесенки на общий поклон.