Книга тайных желаний
Шрифт:
Родители объявили друг другу войну, не обменявшись ни единым словом. Всякий раз, когда отец выходил из комнаты, мать подскакивала к порогу и плевала туда, где секундой ранее была его нога. Она верила, что болезнь станет возмездием Антипе и отцу. Ждала, что Господь поразит их насмерть. Но так и не дождалась.
Однажды днем в нашу дверь постучал нарочный. Мы только собрались в парадном зале и приступили к обеду, который теперь состоял из сушеной рыбы и хлеба, потому что мать запретила Шифре и Лави ходить на рынок. Конечно же, не могло быть и речи о том, чтобы впустить постороннего в дом. Лави велели выслушать
— Ну, что еще? — спросила мать.
— Новости из дома Нафанаила бен-Ханании. Он пал жертвой лихорадки.
Сердце у меня заколотилось. Затем нахлынула волна облегчения, смешанного с надеждой и радостью. Я опустила голову и уставилась себе на колени, так как боялась расплыться в улыбке и выдать свои чувства.
Покосившись в сторону матери, я увидела, что она оперлась локтями о треножник и зарылась лицом в ладони.
Отец побледнел, лицо у него стало мрачным. Я бросила заговорщический взгляд в сторону Йолты, встала, поднялась к себе и закрыла дверь. Только чувство вины помешало мне пуститься в пляс от счастья.
Когда через две недели тот же посыльный прибыл с новостью, что Нафанаил выжил, я зарыдала, уткнувшись лицом в подушку.
С того самого разговора с тетей, который заронил в мою душу сомнение, пошатнулась моя прежняя вера. Меня одолевали всевозможные вопросы. Вмешался ли Господь, пощадив Нафанаила, чтобы я все-таки сочеталась с ним браком, или своим исцелением бен-Ханания обязан удаче и крепкому организму? Взаправду ли Господь наслал горячку на тетю, чтобы наказать ее, как утверждала моя мать? Означает ли выздоровление Йолты, что она раскаялась? А еще Иуда — неужто он заключен в тюрьму Иродом Антипой по воле Господней? И почему Господь не уберег Тавифу?
Я не могла больше верить в Господа карающего и спасающего.
В девять лет мне открылось тайное имя Бога: «Я есмь Тот, кто Я есмь». Тогда я решила, что никогда еще не слышала имени более истинного, более чудесного. Когда отец поймал меня за тем, что я произношу эти слова вслух, он схватил меня и плечи и встряхнул, запретив повторять имя Господа, потому что оно слишком священно, чтобы слетать с чьих-то губ. Однако же я не перестала думать об этом, и в те дни, когда я задавалась вопросом о природе божественного, я по многу раз выговаривала его: «Я есмь Тот, кто Я есмь».
XXVI
Фазелис позвала меня во дворец четвертого дня месяца тебета, не подозревая, что на это число приходится пятнадцатая годовщина моего рождения. Было еще далеко до полудня, когда у наших ворот показался солдат с посланием, написанным по-гречески на пластине из слоновой кости, выточенной так тонко, что она напоминала молочную пенку. Я никогда раньше не видела записи на слоновой кости. Я взяла пластину в руки. Свет дрожал на черных буквах, на каждом превосходно и точно выведенном слове, и я почувствовала, что меня одолевает прежнее желание: ах, вот бы писать снова… и на такой табличке!
4-го числа месяца тебета Ана, надеюсь,
Я вздрогнула. «Оставь свою клетку». С тех пор, как болезнь впервые появилась в городе, прошло полтора месяца. Только вчера молва донесла весть о ребенке, который заразился совсем недавно, однако лихорадка, по всей видимости, отступала. Похоронные процессии практически сошли на нет, открылся рынок, отец вернулся к работе, а Йолта, хоть и не вполне окрепшая, уже вставала с постели.
Была пятница, вечером начинался Шаббат, однако мать, не скрывая зависти, разрешила мне отправиться во дворец.
При свете дня мозаика на полу большого зала, изображающая морских существ, выглядела даже более великолепной. Иоанна, седовласая служанка Фазелис, оставила меня разглядывать пол, сама же отправилась на поиски госпожи. У меня снова возникло ощущение, что я стою на спинах рыб, а под ногами перекатываются волны, в то время как мир уносится в даль, недоступную моим глазам.
— Страсть моего мужа к римским мозаикам не имеет ни начала, ни конца, — раздался голос Фазелис.
Я не заметила, как она вошла. Я разгладила складки бледно-желтой туники и дотронулась до янтарной бусины на шее, вновь пораженная видом Фазелис. На ней было блестящее голубое платье, лоб украшала нитка жемчуга. Ногти на ногах были выкрашены кипером [10] .
— Красиво, — сказала я, скользнув взглядом по волнам под ногами.
— Скоро у нас не останется ни одной плитки без изображения животного, птицы или рыбы.
10
Хна (библ.).
— А тетрарха не беспокоит, что он нарушает еврейский закон, который запрещает подобные картины?
Не знаю, что заставило меня заговорить об этом. Возможно, дело было в страхе, который я испытала, нарисовав себя на дне чаши для заклинаний. Так или иначе, вопрос я задала необдуманно.
В ответ царевна рассмеялась высоким, щебечущим смехом.
— Это обеспокоит его только в том случае, если его поймают. Хоть Антипа и еврей, еврейские обычаи мало его заботят. Его влечет Рим.
— А ты? Тебе не страшно за него?
— Даже если толпа зелотов протащит моего мужа по улицам за нарушение закона, это ни капли меня не взволнует, покуда мозаики останутся в неприкосновенности. Я тоже нахожу их красивыми. И буду скучать по ним больше, чем по Антипе.
Ее глаза полыхнули огнем. Я попыталась прочесть, что написано на лице Фазелис. Под легким безразличием и беззаботностью, с которой она отрекалась от мужа, скрывалось страдание.
— Даже когда город горел в лихорадке, а подданные умирали, он заказал новую мозаику. Она будет еще более вызывающей, чем остальные. Мастер и сам боится браться за работу, — продолжала она.