Книга тайных желаний

Кидд Сью Монк

Когда мы приблизились к синагоге, на улице прибавилось народу. Стоило людям заметить нашу небольшую процессию, в особенности меня, и они тотчас останавливались, сбивались в группки и пялились на нас во все глаза. Приглушенный гул нарастал. «Ничего не бойся», — шепнула мне Йолта.

— Она насмехалась над смертью своего жениха, Нафанаила бен-Ханании! — крикнул кто-то.

— Потаскуха! — бросила какая-то женщина, и мне почудилось нечто смутно знакомое в ее голосе.

Мы продолжали путь. Я смотрела прямо перед собой, словно не слыша. «Ничего не бойся».

— Она одержима бесами.

— Блудница!

Солдат ринулся

на толпу, рассеивая ее, но она, словно некое темное скользкое существо, перетекла на другую сторону улицы. Люди плевали мне под ноги, когда я проходила мимо. Я чувствовала запах стыда, который исходил от родителей. Йолта взяла меня за руку, и тут снова раздался знакомый голос:

— Эта девчонка — потаскуха.

На этот раз я обернулась и увидела лицо моей гонительницы, круглое и мясистое. Это была мать Тавифы.

XXXI

Я выждала три недели, прежде чем подойти к отцу. Проявила терпение, да и словчила, не буду спорить. Я по-прежнему носила унылое серое платье, хотя в этом больше не было необходимости; сдерживалась и притворялась покорной, когда отец был рядом. Я терла глаза горькими травами, хреном или пижмой, отчего они краснели и начинали слезиться. Я умащивала ноги отца маслом, клянясь в своей непорочности и оплакивая позор, который навлекла на семью. Я подносила ему фрукты в меду. Называла его благословенным.

Однажды, когда отец выказывал признаки доброго расположения духа, а матери не было рядом, я опустилась перед ним колени.

— Я пойму, если ты откажешь мне, отец, но прошу тебя, позволь вернуться к моим занятиям, позволь писать, пока я буду ждать, надеясь на новую помолвку. Я лишь хочу чем-нибудь себя занять, чтобы не впадать в отчаяние от горечи положения, в котором нахожусь.

Он улыбнулся, довольный моим смирением.

— Можешь читать и писать по два часа каждое утро, но не более. Остаток дня будешь исполнять пожелания матери.

Я наклонилась поцеловать ему ногу, но его новые сандалии так воняли свежей кожей, что я отшатнулась, наморщив нос, что вызвало смех отца. Он опустил руку мне на голову, и я поняла, что у него остались ко мне чувства, нечто среднее между жалостью и нежностью.

— Я принесу тебе несколько чистых папирусов из дворца, — пообещал он.

Я сняла траурное платье, окунулась в микву и облачилась в тунику из неокрашенной ткани без рисунка и старый желтовато-бурый плащ. В косу я вплела всего одну белую ленту и накрыла голову выцветшим платком, некогда небесно-синим.

К пещере я отправилась вскоре после рассвета: выскользнула через заднюю калитку, прихватив с собой маленькую лопату и большой мешок, в котором лежали хлеб, сыр и финики. Его я пристроила за спиной. Я твердо решила, что больше не проведу ни дня без своих записей и чаши для заклинаний. Если понадобится, спрячу их у Лави, но они будут рядом со мной, и скоро я наверняка смогу перемешать их с новыми свитками. Родители не заподозрят, что я спасла кое-что от костра. Новые мысли переполняли мое воображение, я готова была написать множество рассказов, начиная с истории Фамари, Дины и безымянной наложницы.

Я отважилась пойти одна, без Лави, ничуть не заботясь о том, что скажут злые языки. Все уже было сказано. Шифра каждый день возвращалась с рынка, горя желанием поделиться

сплетнями о моей порочности, а когда мы с матерью выходили из дома, люди нашего круга осыпали меня изобретательными оскорблениями. Самые добросердечные просто отворачивались, встречая нас на улице.

Добравшись до городских ворот, я посмотрела в сторону Назарета. В долине цвели кориандр, укроп и горчица, а работники уже потянулись на строительные площадки города. Я гадала, найду ли Иисуса в пещере за молитвой. Чтобы увидеться с ним, я специально рассчитала время вылазки: розовые пальцы солнца по-прежнему смыкались вокруг облаков.

Близился конец шебата, месяца, когда зацветают миндальные деревья. Мы называли их деревьями бодрствования [15] . На полпути вниз по склону моего носа достиг густой миндальный аромат, и, проследовав дальше по петляющей дороге, я наткнулась на само дерево с пышной шапкой белых цветов. Я шагнула внутрь лиственного шатра, думая о брачном шатре, которого избежала, о танце на крыше, которым я выбирала себя. Сорвав маленький белый цветок, я заткнула его за ухо.

15

Иер. 1: 11–12.

Иисус стоял у входа в пещеру, накрыв голову плащом с цицийот и молитвенно подняв руки. Подойдя поближе, я положила лопату и мешок на камень и принялась ждать. Сердце бешено колотилось. На мгновение все, что было раньше, отступило, словно потеряв смысл.

Он молился очень тихо, но я расслышала, как он называет Господа авва — «отче». Закончив молиться, Иисус выпростал голову из-под плаща, и я направилась к нему твердым шагом, выпятив вперед подбородок. Я с трудом узнавала себя в этой юной женщине с цветком миндаля в волосах.

— Шалом! — окликнула я Иисуса. — Боюсь, я нарушила твое одиночество.

Прежде чем ответить, он медленно окинул меня взглядом, потом улыбнулся:

— Значит, счет сравнялся. В тот раз я нарушил твое одиночество.

Я опасалась, что он уйдет, ведь дождя, который мог бы его задержать, на этот раз не было. Пьянея от собственной дерзости, я сказала:

— Прошу, раздели со мной трапезу. Не хочу есть в одиночестве.

В прошлый раз он выказал себя человеком широких взглядов, у которого нет предубеждения против женщин и геров, однако встречаться без свидетелей не со своей нареченной было против всяких правил. Фарисеи — те, кто громко молятся лишь затем, чтобы все их слышали, и носят филактерии [16] вдвое больше обычного размера, — побили бы нас камнями. Даже люди менее благочестивые сочли бы, что подобная встреча обязывает мужчину просить у отца девушки ее руки. Я заметила, что Иисус замешкался, прежде чем принять предложение.

16

Черная кожаная коробочка с листом пергамента, на котором написаны заповеди Божии; необходимая принадлежность для совершения молитвы.