Книга тайных желаний
Шрифт:
— Если отец умрет, ты тоже будешь вдовой. Кто позаботится о тебе? Ведь и ты не сможешь наследовать ему.
— Попечение обо мне ляжет на плечи Иуды, — вздохнула она.
— По-твоему, он откажется обеспечить меня? Или Йолту?
— Сомневаюсь, что он сможет обеспечить любую из нас, — возразила мать. — Он только и делает, что ищет неприятностей. Кто знает, какими средствами он будет располагать? Твой неразумный отец отрекся от Иуды. Более того: записал свое отречение в особом документе. Значит, после смерти твоего отца этот дом и все, что в нем, перейдет к его брату Харану.
Мне потребовался лишь миг, чтобы осознать всю важность ее слов.
Краем глаза я заметила в дверях Йолту. Слышала ли она наш разговор? Мать тоже заметила ее и оставила нас одних. Когда тетя вошла в комнату, я взяла насмешливый тон: не хотела, чтобы она видела, насколько слова матери взволновали меня.
— Похоже, весь Сепфорис уподобился стае падальщиков, вынюхивающей, сохранилась ли моя девственность. По общему мнению, я ее лишилась. Теперь я мамзерит [14] .
Мамзерим бывали всех видов. Так называли незаконнорожденных, блудниц, прелюбодеев, вступивших в связь без брака, воров, чернокнижников, побирушек, прокаженных, разведенных женщин, изгнанных из дома вдов, нечистых, нищих, одержимых бесами, не иудеев — всех, кого следовало избегать.
14
Мамзер (ж. р. мамзерит, мн. ч. мамзерим) — ребенок, родившийся в результате запрещенного Торой союза.
Йолта переплела свои пальцы с моими:
— Я уже много лет живу без мужа. Не буду обманывать тебя, дитя. Теперь твое существование переместится на куда более дальние задворки, чем прежде. Я и сама провела там всю свою жизнь. Я знаю, о какой неопределенности говорила Хадар. А после, когда Харан унаследует дом, над нашими судьбами нависнет угроза посерьезнее. Но мы выберемся, ты и я.
— Правда, тетя?
Она крепче стиснула мои пальцы.
— В тот день, когда ты встретила Нафанаила на рынке, ты вернулась домой опустошенная. В ту ночь я пришла к тебе. И сказала, что однажды придет твой час.
Я думала, мой час придет со смертью Нафанаила, что она станет тем порогом, перешагнув через который я смогу обрести некоторую свободу, однако выходило иначе: его кончина делала меня изгоем, без средств к существованию в будущем.
Йолта заметила мое уныние.
— Твой час пробьет, потому что ты заставишь его пробить.
Я подошла к окну, заложенному до весны. Сквозь щели в досках сочился холодный воздух. Я чувствовала, что не в силах приблизить момент, который бы изменил мое положение к лучшему. Мое сердце тосковало по человеку, которого я едва знала. Эта тоска была похоронена вместе с моей чашей и записями. Теперь и Господь скрылся от меня.
— Я рассказала тебе, как избавилась от своего мужа Рувима, — раздался голос Йолты позади меня. — Но не говорила, как я вышла за него.
Мы уселись посреди подушек, еще помнивших мое недавнее веселье.
— Пятнадцатого ава в Александрии иудейские девушки, которые еще не успели обручиться или просто были дурнушками, отправлялись на виноградники во время сбора урожая
Она помедлила, и я отчетливо представила себе и небо, опаленное красным, и девушек, стрекочущих от страха, и колыхание белых одежд, и длинную, извивающуюся в танце змею.
— Так я танцевала три года. — Глаза тети потемнели, когда она заговорила вновь. — Пока наконец меня не выбрал один из мужчин. Рувим.
Я чувствовала, что сейчас заплачу: не из-за себя, из-за нее.
— Как же девушка узнавала, что ее выбрали?
— Мужчина подходил к ней и просил назвать свое имя. Иногда тем же вечером он отправлялся к ее отцу и заключал брачный контракт.
— А девушка могла отказать?
— Да, но такое случалось редко. Никто не рискнул бы вызвать недовольство отца.
— Ты не отказала, — кивнула я. Меня и пленяло, и пугало, насколько иначе могла бы сложиться ее жизнь.
— Нет, не отказала. Не хватило смелости. — Йолта улыбнулась. — От нас, Ана, зависит, придет ли наш час. Или не придет.
Позже, когда весь дом погрузился в сон, а я осталась одна в своей комнате, я вынула из сундука белое свадебное платье и ножом изрезала подол и рукава. Потом надела его и выскользнула из дома. От холода руки покрылись гусиной кожей. Я взбиралась по лестнице на крышу, карабкалась, словно ночная лоза, и клочья платья трепетали. Легкий ветер нарушил неподвижность темноты, и я подумала о Софии, дыхании Господа во всем живом, и шепнула ей: «Приди, поселись во мне, и я полюблю тебя всем своим существом: разумом, сердцем и душой».
На крыше, поднявшись к небу как можно ближе, я начала танцевать. Мое тело стало тростниковым пером. Оно произносило те слова, которые я не могла записать: «Я танцую не для мужчины, который меня выберет. И не для Господа. Я танцую для Софии. Я танцую для себя».
XXX
Когда закончился семидневный траур, я вместе с родителями и тетей направилась через центр Сепфориса в синагогу. Отец не хотел, чтобы мы появлялись на людях так скоро, поскольку слухи о том, будто я лишилась девственности, накрыли город, подобно подпорченной манне. Мать, однако же, верила, что мне лучше продемонстрировать свою набожность и это утишит язвительных хулителей. «Нужно показать всем, что нам нечего стыдиться, — заявила она, — иначе они поверят в самое худшее».
Не представляю, почему отец согласился с такими дурацкими доводами.
День был ясный, прохладный, запах олив пропитал округу. Мы надели шерстяные плащи. Ничто не предвещало неприятностей, тем не менее отец приказал солдату, приставленному к нему Антипой, тащиться за нами следом. Йолта обычно не сопровождала нас в синагогу, к большому облегчению для обеих сторон, но сегодня она шагала рядом со мной.
Мы шли молча, словно затаив дыхание. Никакой роскоши. Даже мать надела самое простое платье. «Опусти голову пониже», — велела она мне, когда мы только отправились в путь, но вскоре я поняла, что не могу исполнить ее приказ. Я выставила подбородок вперед и расправила плечи, а крошечное солнце, угнездившееся надо мной, старалось светить изо всех сил.