Книги в моей жизни

Миллер Генри Валентайн

*То же самое произошло с Кабесой де Вака (примеч. автора)

Возможно, я недостаточно четко выразился. В таком случае, позвольте мне сказать следующее: именно потому, что эти двое были прежде всего и в первую очередь художниками, они создали особые условия, связанные с их жестоким опытом, и поставили себя в эти условия, чтобы преобразовать и облагородить этот опыт. Не все великие люди способны выдержать - как сделали эти двое открытое соприкосновение души с душой. Это выходит за пределы сил человеческих: быть свидетелем - не один раз, а многократно - того, как человек расширяет свою душу. Обычно мы не заходим так далеко со своей собственной душой. Человек может открыть сердце, но не душу. Если человек раскрывает другому душу, это требует такого отклика, на который, судя по всему, очень немногие способны. Я думаю, что в некоторых отношениях ситуация Достоевского была тяжелее, чем у Уитмена. Своих товарищей по несчастью он утешал так же, как Уитмен, но при этом всегда считался одним из них, то есть преступником. Естественно, он думал о вознаграждении не больше, чем Уитмен, но чувство человеческого достоинства было утрачено им навсегда. С другой стороны, можно сказать, что именно это и облегчало ему миссию "ангела-хранителя".

Он мог смотреть на себя как на жертву и страдальца, поскольку на самом деле был жертвой и страдальцем.

Но самое главное - я не должен это упустить!
– состоит в том, что именно к этим двоим инстинктивно и безошибочно обращались измученные души вокруг. И не имеет значения, добровольно или вынужденно взяли они на себя такую роль. Действуя как посредники между Богом и человеком (или же в крайнем случае как ходатаи за человека), они превзошли тех "экспертов", чью миссию исполняли. Одно качество было присуще им обоим в равной степени - их неспособность отринуть любой опыт. Именно в силу своей крайней человечности они смогли принять на себя великую "ответственность" страдания. Они превзошли свой удел потому, что это была "миссия" - но отнюдь не долг или цель жизни. Поэтому все, что произошло между ними и их собратьями по страданию, выходит за рамки обычного опыта. Они заглянули в свою душу и в душу других. В обоих случаях маленькое "я" сгорело дотла. Когда с ним было покончено, уже не оставалось другого выхода, как исполнять свое предназначение. Они были уже не "литераторами" и даже не художниками, а освободителями. Нам слишком хорошо известно, как их послания взорвали структуру старых средств выражения мысли. Да и могло ли быть иначе? Вызванная ими, задуманная ими в том объеме, который мы по сию пору не в силах охватить, революция в искусстве была неотъемлемой частью еще более великой задачи - преобразования всех человеческих ценностей. Их занятие искусством было иного порядка, чем у других знаменитых революционеров. Это было движением из центра сути человеческого существа во внешний мир, и нам только предстоит услышать произведенное ими эхо из внешних сфер (все еще от нас сокрытых). Но не позволим себе ни на одну секунду поверить, что это излияние духа было тщетным и напрасным. Достоевский погрузился в еще не ведомые человеку глубины 1режде, чем выпустить свои стрелы; Уитмен поднялся на еще недоступные человеку вершины, но прежде настроил наши антенны на свой лад.

Я по-прежнему не могу оставить тему пережитых ими необычных испытаний. Мне нужно теперь подойти к ней с ругой стороны - со своей личной стороны. Здесь есть нечто такое, что я должен обязательно прояснить...

Как вам известно, около пяти лет я работал менеджером по кадрам в одной телеграфной компании. Вы знаете из "Козерога", какова была природа и масштаб этого опыта. Даже тупица способен понять, что подобный избыток контактов к чему-нибудь да приведет. Знаю, что я особо подчеркнул многочисленность, а также разнообразие человеческих типов - и уделил большое внимание тем условиям жизни, которые составляли мой повседневный удел. Бегло, как мне кажется теперь, слишком бегло затронул я горькую тему постоянно возникающих конфликтов между людьми. Но достаточно ли я выразил этот аспект моего ежедневного опыта - как люди передо мной унижались, раздевались догола, не утаивали ничего, абсолютно ничего? Они рыдали, падали передо мной на колени, хватали меня за руку, чтобы поцеловать ее. О, было ли вообще что-то, перед чем бы они остановились? И все это зачем ? Да чтобы получить работу или поблагодарить меня, если они ее получили! Как если бы я был Всемогущим Богом! Как если бы от меня целиком зависела их судьба. А я, последний человек на земле, который пожелал бы вмешиваться в судьбу другого, последний человек на земле, который пожелал бы встать выше или ниже другого, который хотел бы смотреть любому человеку в лицо и приветствовать его как брата, как равного, я был вынужден или полагал, что вынужден, исполнять эту роль почти пять лет. (Потому что мне нужно было содержать жену и ребенка; потому что я не смог найти никакой другой работы; потому что я был ни к чему не способен и не пригоден, кроме как к этой случайной роли. Да, случайной! Потому что я просил место посыльного, а не менеджера по кадрам!) И каждый день мне приходилось отводить глаза. И я в свою очередь чувствовал себя униженным, доведенным до отчаяния. Я был унижен тем, что люди считают меня благодетелем, доведен до отчаяния тем, как постыдно человек способен опуститься ради такой вещи, как работа! Правда, я сам сражался за право стать "посыльным". Когда же был отвергнут - возможно, потому что они посчитали мою просьбу несерьезной, устремился на штурм директорского офиса. Да, я тоже приложил массу усилий, чтобы получить эту вшивую, сучью работенку мальчишки-посыльного. (Мне было двадцать девять лет. Кажется, для такой работы возраст достаточно зрелый.) Поскольку гордость моя была задета, я решил отстаивать свои права. Кого они отвергли - меня? Меня, который снизошел до самой жалкой работы на земле? Невероятно! И когда я вернулся из директорского офиса в кабинет главного менеджера, заранее зная, что победа в моих руках - прием в духе Достоевского!
– то воображал себя высшим космодемоническим посыльным, если хотите, посыльным самого Господа Бога. Я знал не хуже слушавшего меня хитрого пижона, что о работе мальчишки-посыльного уже и речи быть не может. Я настолько раздулся от важности, что, если бы этот пижон сказал, что не собирается предлагать мне место менеджера по кадрам в отдел посыльных, а хочет вырастить из меня следующего президента телеграфной компании, я бы и бровью не повел. Но, хотя я и не стал будущим кандидатом в президенты, все же получил больше, чем рассчитывал. Лишь превратившись в менеджера по кадрам, когда в руках моих оказались судьбы примерно тысячи человек, я понял, как должны звучать в ушах

Бога просьбы и мольбы несчастных людей. (То, что такого Существа, каким его воображают эти бедолаги, не существует, делает эту ситуацию еще более ужасной и смешной.) Для этих жалких "космических отбросов" - посыльных - я действительно был Богом. Не Иисусом Христом, не Его святейшеством Папой, а Богом! А быть Богом или хотя бы его подобием - это одна из самых разрушительных для человека ситуаций, которую только можно вообразить. Я прошу у Бога только одного:

пусть этим мелким тиранам, именующим себя диктаторами, этим глупым мышам, уверенным, что только они способны управлять миром, будет позволено сыграть ту роль, для которой эти идиоты считают себя предназначенными свыше! Почему бы нам, гражданам земли, знающим их крайнее самодовольство и глупость, не предоставить им на краткое время полную и неограниченную власть? Эти мыльные пузыри, надувшиеся от претенциозности (которой мы все в какой-то мере обладаем), лопнули бы мгновенно. Но, если мы не желаем вверить себя даже в руки Господа - я имею в виду тех, кто в Него верит, - то как можем мы надеяться когда-либо провести столь радикальный и юмористический эксперимент?

Этот Бог, которого люди представляют с ладонью, постоянно приставленной к уху, чтобы не упустить ни одну из их просьб и молитв, почему он не краснеет, не морщится, не содрогается от боли, скорби и муки, когда слышит этот отвратительный кошачий концерт, который доносится с крошечной обители под названием Земля? (Ибо мы не единственный род творения. Далеко не единственный! Ведь есть и другие звездные миры! Подумайте о тех, что давно взорвались, и тех, которых эта судьба только ожидает!)

Дорогой Леден, я вот что пытаюсь сказать... человека можно лишить человеческого достоинства, если поставить его над другими людьми, если предоставить ему возможность делать то, что человек не должен делать, а именно: судить, казнить и миловать - или же принимать изъявления признательности за благодеяние, которое не благодеяние вовсе, а дарованное любому человеческому существу право. Не знаю, что было труднее выносить - их бесстыдные мольбы или их неумеренную благодарность. Знаю только, что я страшно мучился, что больше всего на свете хотел жить моей собственной жизнью и никогда больше не иметь дела с этой жуткой игрой в господина и раба. Выход я нашел в писательстве и сделал все необходимое, чтобы вновь спуститься в пропасть. Теперь я воистину внизу, а не наверху, как прежде. Сейчас мне приходится выслушивать то, что другие хотят, что считают хорошим или дурным и прежде всего "что почем продается". Но в этой новой роли есть утешительная сторона: занимаясь своим делом, я ни у кого не вырываю изо рта кусок хлеба. Если у меня и есть босс, то он невидим. И я никогда не молюсь ему, как никогда не делал этого для Большого Босса.

И вот теперь, когда мне кажется, что я сделал из себя усердного труженика, что я знаю свое ремесло и могу этим удовлетвориться, когда я смирился даже с постоянной задержкой моих "гонораров", наступает черед разобраться с еще одной грозной букой - Общественным Вкусом. Помните, я говорил, что если бы Уитмен капитулировал в этом деле, если бы он послушался своих советчиков, то воздвигнутое им здание было бы совершенно иным. Некоторые друзья и приверженцы возникают тогда, когда вы плывете в толпе, другие сплачиваются вокруг вас, когда вы находитесь в опасности. Лишь последние достойны наименования друзей и приверженцев. Странно, но единственный вид поддержки, который хоть что-то значит, исходит от тех, кто верит в вас безоговорочно. От тех, кто идет за вами до конца. Малейшее сомнение, малейшее колебание, малейшее отступление - и ваши предполагаемые сторонники становятся вашими злейшими врагами. Абсолютной преданности должно соответствовать полное принятие. Те, кто защищает вас, несмотря на недостатки, в конечном счете работают против вас. Когда вы сражаетесь за какого-нибудь человека, то должны брать его целиком: он должен быть таким, какой он есть, и любые сомнения недопустимы.

(Произошел перерыв в тридцать шесть часов. Нить оборвалась. Но я вернусь через черный ход...)

Когда просветленная личность возвращается к миру, когда ее видение наконец приспосабливается к тому взгляду на мир, который всегда был присущ обычному смертному, зрачки расширяются, углубляются и светлеют. Нужно время, чтобы приспособиться вновь, чтобы опять увидеть в горах горы, в реках реки. Ты не только видишь, что видишь, ты видишь дополнительным зрением. Это сверхзрение обнаруживает себя безмятежностью взгляда. Я бы сказал, что рот также выражает это сверхзрение. Он не бывает твердо и плотно сжат - губы всегда остаются слегка приоткрытыми. Эта безмятежность губ означает отказ от бесполезной борьбы. В сущности, все тело дышит радостью освобождения. Чем больше оно расслаблено, тем больший от него исходит жар. Все существо становится раскаленным.

Мы знаем, как был поражен Бальзак, когда прочел у Сведенборга о том, что бывают "одинокие" ангелы. Нет сомнений, это потрясающее высказывание. А разве не сказал Уитмен, что "раньше или позже мы придем к единственной, одинокой душе"? Да, возможно, мы вернемся к основам, к той точке пересечения орбит, которая извечна как в человеке, так и в Боге. И если при встрече с подобными людьми у нас возникнет впечатление...

(Еще один перерыв в тридцать шесть часов - крайне неприятный, поскольку я забыл ту мысль, которую собирался высказать. Но она, конечно, вернется. Сегодня уже 15 мая!)

Все же, несмотря на досадные помехи, некоторые фразы застряли у меня в подсознании, и в них ключ к утраченной мысли. Одна из них звучит так: "II faudra bien qu'un jour on soil l'humanite"* (Жюль Ромен) . А вторая (моя) так: "Червь в яблоке. Следите за червем!" За ними следует команда отыскать предисловие к книге "Взгляд назад (от 2000 к 1887 году)", которое написал сын Эдварда Беллами100. Книга эта - я не могу найти издание с предисловием сына - разошлась неслыханными тиражами и почти сравнялась с Библией". Переведена была уж не знаю на сколько иностранных языков. Сейчас о ней почти никто не помнит. Но несколько строк Беллами достойны того, чтобы их процитировать: "Долгая и тяжкая зима человеческого рода завершилась. Начинается его лето. Чело

*Когда-нибудь мы непременно будем человечеством

**Я только что нашел предисловие Пола Беллами. Вот его слова: Книга "Взгляд назад", впервые опубликованная зимой 1887-1888 года, завоевала всеобщее признание и в середине девяностых говорили, что ни одно сочинение американского автора не расходилось такими тиражами, за Двумя исключениями "Хижина дяди Тома" и "Бен Гур" (примеч. автора).

вечество вылупилось из куколки. Впереди небеса". Эти слова были написаны, когда девятнадцатый век еще не закончился - ровно за пять лет до смерти Уитмена. И не слишком много времени отделяет их от слов Уитмена: "Стихи о жизни - великие стихи, но должны быть и стихи о смысле жизни, заключенном не только в ней самой, но и за ее пределами".