Князь мира
Шрифт:
Затрепетал в коридорной темноте огонек на этот крик, и захлюпали вдали мягкие туфли, видно, что Савишна уже бежала со всех ног, по одному голосу барыни догадавшись, что случилось что-то такое, отчего этой ночью ей уже не уснуть.
– Что тебя, ворону, никак не дозовешься?
– зыкнула барыня, когда перед ней вырос длинный нос из темноты и загорелись прыгавшие глазки под лобовиной, в которую словно вросли за ухо на черной тесемке очки.
– Чайку, што ли, калина-малина садовая, захотела?
– клюнула ключница носом.
– У… у, водохлебка!.. Только и
– полуобернулась барыня, отходя от двери.
– Сью минуту, калина-малина, и то с твоей музыки малось соснула, сью минуту!
– Ключница взглянула одним глазком на Аленку и снова заковыляла по коридору, а барыня метнулась к девке, дернула за косу, на что Аленушка звука даже не проронила, прошлась из угла в угол и, остановившись у клавесин, уронила как бы нечаянно руку, не глядя на ноты, и мимо Аленушки побежал тонкоголосый ручеек из пасти поющего зверя, которому на простом мужичьем языке, кажется, нету названья…
Разные родятся люди на свете…
Святые и разбойники, простаки и жулики…
Одного человека за золотую гору не подобьешь на нехорошее дело, а другой за калачи пойдет в палачи…
А человек живет, словно зверь следит по пороше… и все… все пишется в книгу!
Все пишется в книгу, и, когда нарождается новая жизнь на земле, звезда загорается в небе, как заглавная буква в рисунок и краску, и с буковки этой начинается новая в книге строка и… книгу эту читает не какой-нибудь буки-аз-ба-ба читарь, а чтец настоящий, мудрый начетчик грешных слабостей человечьей души…
Думали так наши деды, да и теперь еще по глухим местам многие думают так же, но если подумать и нам и кой в чем разобраться, так выйдет, пожалуй, и правильно то, что самим еще дьяволом в первозданные дни, как любил говорить поп Федот, в великой книге создателя ради кромешной шутки были перепутаны многие строки…
…И сроки сбываются… и время идет!..
*****
Хомка словно чутьем слышал, когда его позовут к барыне, и потому не заставлял себя долго ждать.
Был он у барыни за самого нужного ей человека, егерь над егерями, хотя барыня его не любила: Хомка был безобразен не по-человечьи!..
Говорили про него, что еще в люльке Хомкины щеки черт языком облизнул, потому что мать от него после родов раньше семи дней вышла на улицу и чертыхнулась, споткнувшись… действительно, можно было подумать на черта, такие красно-багровые языки шли у него по обеим скулам под мутные, словно помои, глаза и из-под глаз загибались за шею, смотреть долго не будешь на такого человека, а взглянешь разок и отвернешься, потому что зарежет глаза и самому будет неловко… ох, эти Хомкины губы, рот до ушей, словно разворочено лежалое мясо, которое уже проросло синими жилками и дало душок, к тому же и волос у Хомки лез отовсюду, как из забора крапива в каждую щелку, и при смоляной своей черноте еще сильней оттенял багровые невыводимые знаки чертового поцелуя…
Хомка, когда пришло ему время жениться, ходил к
Может, как раз по такому его уродству из Хомки и вышел у Рысачихи первый хвостач, костоправ, у которого не было жалости ни к старику, ни к молодому, который, если барыня назначала кому на первый раз двадцать пять палок, так уж от себя добавлял еще половину.
– Пришел?
– тихо спросила барыня, оторвавшись от клавишей, когда скрипнула дверь и на пороге рядом с Марьей Савишной из черноты и пламени выступило страшное лицо Хомки.
– Пришел… пришел, калина-малина садовая. Как же, говорит, сижу и дожидаюсь. Я, говорит, зна-аю, когда я барыне нужен!
– закракала ключница, отошедши от Хомки, который опустился на пол и приник на порог.
– Ну, ты помолчи… пять копеек получишь, - махнула на ключницу барыня ручкой, - дело есть к тебе, Хомка!
– встала барыня к двери бочком.
– Жениться как ты, Хомка, еще не раздумал?..
Хомка ударился лбом о порог, а Аленушка чуть высунулась головой из коленок, взглянула на Хомку и снова ее уронила.
– Ну, если еще не раздумал, - растягивала Рысачиха слова, скоса поглядывая на девку, - так я тебе подыскала невесту!
Хомка опять ботнул в порог, Мария Савишна сложила на животике ручки, терпеливо ожидая, что будет дальше, Аленка же, словно разбуженная последними словами барыни, вскочила на ноги, взметнулась руками и снова бросилась перед барыней на колени.
– Не пойду… барыня милая, не невольте… все равно не пойду!
– сказала девка с такой не идущей к ее заплаканному лицу твердостью, которой Рысачиха, видимо, совсем не ожидала.
– Да ты что… что ты… спятила?..
– Не пойду… лучше живой в землю заройте!
– Кто же тебя будет спрашивать, дура?
– сломала бровь Рысачиха.
– Да как ты смеешь еще говорить?!
– Теперь мне… не страшно!
– твердо отчеканила девка.
– Молчать!
– вскричала барыня и пнула Аленку ногой, Аленка качнулась чуть от удара и вытянула руки, не вставая с коленок.
– Посмотрим… поглядим… откуда пойдет дым, как говорит Мироныч! Ты слышишь, ворона? Ты чего же это глядела? А?
– обернулась Рысачиха к ключнице.
– Вижу… вижу, калинка-малинка!
– сначала как бы обрадовалась ключница Аленкиной беде.
– Чего ты глядела?..
– Говорила же тебе, калинка-малинка… преупреждала!..
Рысачиха затопала на ключницу и сжала кулаки:
– Молчи!.. Молчи!.. Как ты смеешь? Хомка, выпороть ворону!
– Прости, калинка-малинка садо-овая!
– завопила ключница, тоже опускаясь, словно подшибленная, на половик.
– Не доглядела! Не доглядела!
Марья Савишна хорошо знала, что всякие оправдания в такую минуту могут повредить только делу.