Князь Василий Долгоруков (Крымский)
Шрифт:
2
Для генерал-майора Евдокима Алексеевича Щербинина назначение главой комиссии по переговорам с татарами явилось приятной неожиданностью.
В то время, когда другие генералы стяжали лавры на полях сражений, получали ордена, чины, поместья, сорокадвухлетний Щербинин занимался рутинной, малозаметной работой, присущей всем губернаторам: выбивал налоги и недоимки, строил казенные дома и дороги, следил за торговлей и рекрутскими наборами, заботился об обеспечении армии провиантом и припасами, подписывал кипы
У себя на Слобожанщине, которой он правил шестой год, Евдоким Алексеевич был, конечно, царь и бог — деспотичный, громоголосый, он наводил страх на всех чиновников и обывателей. Но губерния — это не Россия! А Харьков — не Петербург!.. Хотелось большего: жить в столице, вращаться в высшем свете, бывать при дворе, — хотелось признании, славы, почета. А их не удостоишься, сидя в губернской канцелярии почти на окраине империи. Потому-то без робости принял он волю Екатерины. И подумал с благодарным волнением: «Значит, ценит меня государыня, коль такую службу вручила…»
Из писем, полученных от Петра Панина, из присланных высочайших рескриптов и указов Иностранной коллегии он уяснил положение дел, сложившееся на начало зимы, и стал действовать энергично, без раскачки.
Прежде всего надо было спасать отторгнувшиеся ногайские орды от грозившего им голода. (В рескрипте Екатерины подчеркивалось, что он, как генерал-губернатор, должен внушить местным жителям «обходиться с ними дружески, производить потребную им теперь торговлю и привозить к ним все к пропитанию и к житью нужное».)
Сделав необходимые указания по губернии, Евдоким Алексеевич и сам проявил усердие: в считанные недели раздобыл и отправил в приграничные крепости, откуда шла торговля с ордами, десять тысяч четвертей хлеба и тысячу четвертей просяных круп.
И ободряя ордынцев, крепя их веру в покровительство России, написал Джан-Мамбет-бею:
«Все попечения и старания с непорочнейшей верностью и усердием обращать буду к тому, каким лучшим и надежнейшим образом поспешествовать непоколебимому на все будущие времена утверждению всех тех оснований и предложений, в какие вы изволите вступить…»
К этому времени султан Мустафа, потрясенный сокрушительными летними поражениями своего пешего войска и падением Бендер, потерявший почти весь флот при Чесме, опозоренный предательским отторжением ногайских орд, перестал доверять Каплан-Гирею. Опасаясь, что хан вместе с крымцами может последовать ногайскому примеру, Мустафа сместил его. Знаки ханского достоинства снова получил Селим-Гирей [16] .
Узнав о перемене ханов, Щербинин спешно отправил в Бахчисарай своего переводчика Христофора Кутлубицкого, прежде часто наезжавшего в Крым и знавшего многих татарских мурз. Через них, по мнению генерала, он мог разведать намерения нового хана.
16
Селим-Гирей
В Бахчисарае Кутлубицкий отыскал обитавшего там едисанского Темир-мурзу, приласкал подарком и долго выпытывал о настроениях крымцев, ханских чиновников, самого Селим-Гирея.
Темир-мурза, раздувая впалые щеки, поглаживая шелковистый лисий мех, успокоил переводчика:
— О чем вредном против России могут помышлять татары, если после ухода орд они ослабели вконец?.. В разномыслии нынче все, в смятении… Я затем здесь и живу, чтобы склонить их к принятию условий, на коих прочие орды в дружбу и союз с Россией вступили…
Вернувшись в Харьков, Кутлубицкий доложил о разговоре с мурзой Щербинину. У того гневно запрыгали мешки под глазами, густые брови сломались углом:
— Плевал я на твоего мурзу! И на его сказки плевал! Мне ханский умысел надобно знать… Пошел вон, дурак!..
В Крым поехал другой посланец — переводчик Константин Мавроев. Он вез приватное письмо для калги-султана Мегмет-Гирея, брата хана Селима.
— Братья чаще мысли одинаковые имеют, — благоразумно рассудил Евдоким Алексеевич. — Стало быть, что калга скажет — то и хан думает…
Мавроев въехал в Бахчисарай двадцать седьмого января.
Вместе с ним были Мелиса-мурза и Али-ага, выделенные для сопровождения предводителем Едисанской и Буджакской орд Джан-Мамбет-беем при посещении переводчиком едисанских кочевий.
Мегмет-Гирей, которому утром доложили о прибытии русского гостя, не зная ни его чина, ни полномочий, принял переводчика за важную персону и устроил весьма торжественную встречу: Мавроева посадили на богато убранного коня и с почетным эскортом в сорок гвардейцев повезли по главной улице, запруженной любопытствующими бахчисарайцами.
И лишь когда на аудиенции переводчик назвал себя и цель приезда, калга понял свою оплошность. Приняв письмо и коротко расспросив о новом главнокомандующем Долгорук-паше, он приказал отвезти гостя назад.
Отобедав, отдохнув часок, Мавроев под вечер собрался погулять по городу, потолкаться у кофеен и лавок, послушать, о чем говорят татары. Но едва вышел из дома — был остановлен тремя стражниками.
— Вернись назад! — грубо крикнул один их них. — И не смей покидать дом!
Мавроев оторопело посмотрел на татарина:
— Я гость калги-султана!
— Ты не гость. Ты пленник калги… Вернись!
Поскучнев лицом, шумно засопев сизым носом, не ожидавший такого поворота дела Мавроев понуро шагнул к двери…
Пока русский посланец, томясь от неизвестности, коротал дни под арестом, Мегмет-Гирей отправил к Джан-Мамбет-бею и Хаджи-мурзе четырех мурз, приказав им уговорить орды предпринять нападение на российские войска, стоявшие на винтер-квартирах на Украине. За это калга обещал ногайцам много денег от Порты и султанское помилование за предательское отторжение.