Князь Василий Долгоруков (Крымский)
Шрифт:
Подгоняемые генеральской бранью, задыхаясь от зловония, висевшего над озером, отряд медленно, но упрямо двигался к невидимому полуострову. В фонтанах соленых брызг гарцевала конница; с трудом передвигая вязнувшие в липкой грязи ноги, шла пехота… Хлюпанье воды, храп лошадей, сдавленные возгласы, ругательства… Кажется, нет конца этому проклятому болоту!.. Спустя два часа донские казаки полковника Себрякова, шедшие в авангарде, наконец-то достигли суши… Это придало силы остальным — зашагали бодрее, заспешили.
Вымокшие с ног до головы, грязные колонны
Когда Прозоровскому доложили об этом, он зло обматерил командиров и приказал немедленно вытащить орудия.
— Ну как татары первыми ударят! Нам без пушек с конницей не совладать!
Две роты солдат Воронежского полка понуро полезли в воду.
Пока батальоны и эскадроны выстраивались на берегу, Прозоровский послал вперед на разведку казаков Себрякова. Они проскакали не более двух-трех верст, натолкнулись на татарский отряд в триста сабель и повернули назад, к месту переправы.
Татары устремились в погоню. Увлеченные преследованием, они забыли об осторожности и поплатились за это. Мчавшиеся прямо казаки вдруг резко взяли влево, как бы вытягиваясь вдоль береговой линии, и вывели татар на пехотный батальон майора Штрандмана.
К батальону галопом подлетел князь Алексей Голицын.
— Что ж вы, майор, тянете? — задыхаясь, прохрипел он, сдерживая коня.
— Так ведь нельзя стрелять! — огрызнулся Штрандман. — В казаков попадем!
— К черту казаков! Командуйте огонь!
Майор обреченно махнул рукой и, надрывая голое, закричал:
— Батальо-он!.. Слушай, залп буде-ет!.. Весь фронт изготовься-я!.. Прикладывайся-я!.. Пали-и!
Батальон выстрелил дружно, как на смотре. Штрандман скрипнул зубами: его опасения оправдались — вместе с десятком татар пули сбили двух казаков, скакавших последними.
— Прости, Господи, — перекрестился Алексей Голицын, глядя, как слетели с седел казаки.
Напоровшись на залп, татары мигом развернули коней, поскакали к Ор-Капу.
Враз осмелевшие казаки лихо ринулись вслед за ними. Но через полчаса снова вернулись.
Полковник Себряков, пугливо округляя глаза, выдохнул Прозоровскому:
— Ваше сиятельство… татары… Видимо-невидимо!..
Это была татарская конница Селим-Гирея.
Когда генерал-квартирмейстер Каховский начал диверсию, Селим взбежал на крепостную башню, чтобы оттуда следить за ходом штурма. Полководцем хан был бездарным, в делах оборонительных толку не знал, а прислушаться к разумным советам опытных турецких начальников Осман-аги и Али-аги не пожелал.
Поддавшись на уловку Долгорукова, он решил, что русские пошли на штурм у Сиваша, где ров и вал были почти разрушены, и приказал Осман-аге бросить все резервы на правый фланг. Кроме того, хан велел татарской коннице быть готовой на рассвете раздавить тех, кто сможет пересечь линию. Когда же последовал внезапный удар штурмовых колонн Мусина-Пушкина, Селим-Гирей запаниковал, потерял прежнюю спесь
Осман угрюмо процедил, указывая рукой на линию, где продолжали рваться ядра и бомбы батареи Зембулатова:
— Мои янычары гибнут там.
Тут же хану доложили, что через Сиваш переправился большой отряд неприятеля. Ища совета, Селим метнул растерянный взгляд на агу. Осман скривил рот, сказал обреченно:
— Они отрежут путь к отступлению и затянут петлю на нашем горле.
Угроза окружения и бесславного плена подхлестнула хана к решительным действиям. Он отправил к Сивашу двенадцать тысяч конницы, чтобы если не разбить, то хотя бы задержать продвижение русских к крепости. Сам же вскочил на приготовленного коня, намереваясь покинуть Ор-Капу.
Эмир-хан, хватая рукой золоченую узду, пытался задержать его, просил остаться в крепости, чтобы своим присутствием воодушевлять ее защитников.
— Я крымский хан, а не каймакам! — одернул Эмира Селим-Гирей, толкнув его ногой в грудь. — Я Крым заслонить от гяуров должен! А ты заслоняй Ор-Капу!
И с оставшейся конницей поскакал к Соленым озерам…
Нарастающий с каждой минутой тяжелый гул плавно растекался над пробуждающейся от сна степью. Плотной, темной, зловещей тучей накатывалась татарская конница на отряд Прозоровского, стоявший двумя каре. Артиллеристы торопливо готовили к стрельбе пушки, только-только вытащенные солдатами из Сиваша: чистили банниками стволы, вкладывали картузы с порохом, вбивали ядра, подсыпали затравку.
От вида такой массы татар, с визгом и присвистом несущейся прямо на каре, задрожали колени у молодых солдат-первогодок, да и ветераны настороженно переглянулись.
Прозоровский — брови углом, лицо бледное, решительное — слабости не показал, выждал, когда неприятель приблизится на полверсты, и жестким голосом приказал открыть огонь.
Пушки бахнули почти разом, пустив над землей густые клубы дыма. Всхрапнули, дрогнув, кони; окаменела, плотнее сжав ряды, пехота.
Артиллеристы проявили завидную расторопность — делали до трех выстрелов в минуту. Густо падавшие ядра рассекли конницу на две части: задняя стала трусливо сдерживать коней и вскоре остановилась в нерешительности, передняя — стремительно и храбро приближалась к каре.
— Картечи-и-и! — взревел Прозоровский.
С дистанции в сто саженей свинцовая картечь хлестнула зло и беспощадно. Тысячи пуль вспенили пыльными столбиками сухую степь, раскаленными иглами впились в лошадиные морды, играющие мускулами тела, в татарские головы и груди.
Закувыркались, ломая шеи, вскидывая жилистые ноги, сраженные лошади. На всем ходу, как камни из пращи, полетели из седел сгорбленные всадники, разбиваясь насмерть о затвердевшую землю. Уцелевшие натянули поводья, пытаясь остановить бег обезумевших лошадей, отвернуть от дымящих пушечных жерл. На них в бешеном галопе налетели скакавшие позади, смяли, смешались, сталкиваясь и падая, топча копытами живых и мертвых.