Когда гремели пушки
Шрифт:
У меня четыре пулеметных отделения. Три на обороне. Четвертое — в боевом охранении, на опушке, в рощице с символическим названием «Прометей». Все свои огневые точки я обхожу по нескольку раз в сутки. Днем брожу одна. Ночью в сопровождении кого-либо из своих солдат. Так Евгений Петрович приказал. Оборона довольно спокойная, и даже как-то не верится, что в четырехстах метрах, а местами и ближе, враг.
Нейтральная полоса — болото. И даже не болото, а, как говорят, заболоченное длинное и узкое озерко: белое запорошенное поле с серыми
Когда я иду по траншее, мне не приходится нагибаться: высокий заснеженный бруствер вздымается выше головы и надежно укрывает от взоров противника. Под валенками поскрипывает свежевыпавший снежок, мелкие порошинки кажутся бусинками черного блестящего бисера. Морозно и солнечно. Над тыловой стенкой траншеи поскрипывают и кряхтят, точно жалуясь, израненные березы.
Солдаты-стрелки с очень серьезными лицами отдают мне честь. Часовые форсисто салютуют по-ефрейторски, выбрасывая рывком винтовку сначала вперед, потом вправо на откинутую руку.
Обход я начинаю с дзота сержанта Нафикова, потом пробираюсь в капонир к Лукину. Деда Бахвалова оставляю «на закуску».
Нафиков — татарин. Красивый парнишка. Лицо круглое, чистое, глаза большие, синие, ясные.
Разговор каждый раз идет по шаблону. Нафиков подает команду:
— Встать! Смирно!
— Все в порядке?
— Так точно!
— Ели?
— Так точно!
— Почту получили?
— Так точно!
— Курево?
— Есть, товарищ младший лейтенант.
— Пулемет?
— Исправный.
— Сколько за ночь израсходовали?
— Пять лент, товарищ командир!
Пока мы ведем «разговор», солдаты стоят ко мне спиной и ни звука. Досадища. Я открываю короб пулемета, провожу бинтом по раме, по замку. Потом стреляю. Придраться не к чему.
То же самое у сержанта Лукина, с некоторыми вариациями. Я его почти всегда застаю спящим. Глаза у бедняги заплыли от неумеренного сна. И весь он какой-то кислый, равнодушный, точно ему и не двадцать лет, а все пятьдесят с гаком. И грязный он донельзя. Круглые ноздри черны от копоти. Шея — как голенище.
— Выйдем-ка на улицу, товарищ сержант.
— Что изволите, товарищ младший лейтенант?
Уже за дверью дзота вместо ответа я молча протягиваю ему круглое солдатское зеркальце. Парень машинально разглядывает свое лицо и вздыхает.
— Ну, что? — спрашиваю.
— А ничего. Медведь век не мылся…
— Что там медведь, какой у него век. Вот внук Чингизхана Батый всю жизнь не умывался. Считал, что смывать с лица грязь — значит уничтожать богом данную красоту. Ему, что ли, подражаете?
— Так ведь холодно, товарищ командир!
— Нежности телячьи.
— Да у меня от снега кожа перхается…
— А от грязи угри насядут. Вот что, сержант. Мне противно на вас смотреть. Честное слово, противно. А ведь и парень-то вроде бы ничего… если отмыть хорошенько.
У деда Бахвалова картина другая. В первое же мое посещение, едва завидев
— Шухер! Бес командиршу несет!..
Никакой команды «встать», никакого рапорта. Хмурое натянутое лицо, глаза, опущенные долу.
Я подняла с земляного пола две замызганные игральные карты и протянула деду Бахвалову.
— Возьмите, Василий Федотыч, этак можно всю колоду растерять. Где тут другую достанешь…
Старый пулеметчик с досады крякнул. Попытался оправдаться:
— Мы ж не на деньги, а в «козелка». Кому от этого вред?
Я махнула рукой.
— Об этом как-нибудь потом.
Дзот просторный, трехамбразурный. Две боковые — закрыты изнутри деревянными щитами. В фронтальную — высунул тупое рыло пулемет. Он стоит на столе из толстых березовых плах. И на его ребристый кожух напялена самая настоящая кальсонина и даже с завязками. Над амбразурой за верхний край прибита плащ-палатка. Она складками спускается до самого пола, укрывает пулемет, чтоб через амбразуру свет наружу не пробивался.
В банке из-под американских консервов плавает крошечный фитилек. Он коптит гораздо больше, чем дает света. По запаху я определяю, что вместо бензина дед истребляет щелочь, которой чистят оружие.
В дзоте накурено до умопомрачения. Но чисто и хозяйственно. Ближе к входу по обеим стенам двухъярусные нары, аккуратно застланные плащ-палатками. В самодельной пирамиде — автоматы, над автоматами каски, противогазы. В нише изрядный запас гранат. В другой, большего размера, на подстилке из елочных лап, аккуратные ряды коробок с лентами. Справа у самой двери печка-бочка. На печке выдраенные до блеска котелки. Пол плотно утрамбован и заметен, как у радивой хозяйки хата. Молодец дед. Но…
— Почему не залита охлаждающая жидкость? — спрашиваю.
— А на кой ляд ее заливать заранее? Еще замерзнет.
— Так ведь она незамерзающая! Антифриз.
— Это только так говорится. А залей — и, как на грех, замерзнет. Вот товарищ лейтенант Богдановских, бывалочи…
Ах ты, старая борода! Нарочно, что ли, меня дразнит, по десять раз на дню вспоминая погибшего своего командира.
— Товарищ сержант, проводите! — киваю головой на дверь.
— Это в силу чего? Товарищ лейтенант Богдановских завсегда…
— Выйдемте, вам говорят! Разговор есть. Секретный.
— Так бы сразу и сказывали…
Нет уж, чапаевец. Хоть ты и лучший пулеметчик дивизии, но я тебе не уступлю. Разве что в самых незначительных мелочах, как Рогов советовал. И последнее слово будет за мною, а не за тобой.
На улице дед Бахвалов рта не дал раскрыть. Прямо за порогом выпалил:
— Хоть ты и взводный командир, но я тебе скажу. Нравится или не нравится, а я привык матку-правду в глаза резать. Слушай сюды. На фронте от женщин только вред и беспорядок. И будь на то моя воля, я бы вашего брата и близко к переднему краю не подпустил!