Когда мы были людьми (сборник)
Шрифт:
Он!
Он не обратил внимания на растирающего щеки и уши постояльца Чижа. Чиж-пыж.
– Оля, ты?
– Я, я!.. Я-а-а-а!
На большее не хватило сил. Надо было кинуться на шею, зарыдать.
Сергей Козлов, в чужом, арестантском бушлате, припорошенном соломой. С темной рамкой под мышкой:
– А это для пчел инструмент. Дымарь. Пчеловодством займемся…
Вот и все.
Вечер. Ночь. А дальше – сплошное многоточие…
Он подошел к окну. Она – к нему, вся. На морозном стекле сияли узоры. В радужном оперении расплывалась луна.
– Оль, ты меня ждала?
– Глупый. Ждала, конечно.
Но она это не говорила. Слова бились и выплескивались из нее. В этом пьяном лунном свете ее глаза обрели дар речи.
– Оль, это вот так. Пустяк, не больше. Морок на меня какой-то нашел.
– Что такое? – опять молча-вслух.
– Вот что… Ты мне как-нибудь… В воскресенье иль когда… Покажи эту самую… гмм…
– Кого?
– Да эту самую… Позу… лотоса.
Рассказы
Когда мы были людьми
Впрочем, если компьютеры станут достаточно разумными, чтобы «перехватить инициативу», они уже не будут нуждаться в ограничениях, предписываемых Тремя законами. И тогда по доброте душевной они решат заботиться о нас и оберегать от неприятностей и проблем.
А. Азимов
В черном окне вагона менялись пиктограммы. Кто-то решил вставить в окна компьютерные мониторы. Яркие вспышки света выхватывали цементные скелеты бывших ремонтных мастерских, пакгаузов, водонапорных башен. Мимо Тихорецка проехали молча. Лишь из соседнего купе слышался металлический плач младенца. Но он регулировался тяжелым, чугунным басом… Наконец младенец умолк.
Со щелчком распахнулась дверь купе, и в нее стали вползать сумки. Вспыхнул свет. Острые зубы и ежики волос.
– Не мешаем, батя?.. Приподнимитесь, род е мый.
Сумки чавкали, как сантехнические вантузы.
– Веселей, батяня!
Ежики содрали с себя сухую, скрипучую одежду. Живые кукурузные початки: мышцы, фарфоровые зубы.
– Футболисты, батюха!..
Я ни за кого не болел.
Я ненавидел футбол. Нынешний. Настоящий футбол исчез, как водонапорные башни и складские помещения для угля. Для кокса. Теперь коксом называют кокаин. Я вообще-то лет тридцать назад любил не футбол – козны. Их по-литературному называют «бабки».
Тогда я ждал-дожидался, когда будут варить студень. Эти «козны» извлекались из суставов убитых бычков и телок. Они долго вываривались. Козны становились на четыре ножки. Самый большой козон (неизвестно, как правильно, может, «козн»?) высверливался, и в него капался расплавленный свинец. Это – бита.
Козны были гораздо дороже денег. На них можно было поменять все. За налитую свинцом биту давали заднее велосипедное колесо в сборе.
Конечно, были и мастера игры в козны. У Кости Кудряшева свинцовая бита, крутясь в воздухе, летела верхом. За метр-полтора бита пикировала и, поднимая бурунчики пыли, врезалась в строй кознов. Потери
Костя совал гладкие, вываренные крутым кипятком фигуры в свои широкие брючные карманы с деловым видом, не выдавая на лице радости.
Кроме игры в козны мне нравилась карточная игра в «петушка», которая по ночам велась в избе Храмовых. Самый старший из Храмовых, дядя Коля, дрых на печке. Иногда его животный, нутряной храп обрывался. И он циклопом (ей-ей, видался то один красный глаз, то другой) полыхал на печке. Ему подносили полстакана перцовки. И через минуту на печке опять «пилили дрова». «Хр-хр, хр-хррр».
Старший сын дяди Коли Храмова, тоже Николай, был самым умным, почти не проигрывал – полно медных денег. Николай часто лазил в карман и тряс его. Средний, Санька, был дурачком. Дурачки в селе – в дефиците. Их всегда не хватало. Они работали пастухами или скотниками.
Слабоумным мало платили, но и той малости им хватало.
Младший сын дяди Коли, Юрка, мой товарищ. Ни он, ни я не играли в «петушка», а лишь глядели игру, понимая лишь внешнюю сторону – красные, распаренные азартом лица, смачные словечки, которые нигде не услышишь. Пираты!
Утром мы тоже играли в карты, пока только в «зассыху».
Юрка Храмов еще не выбрал, кем хотел быть, умным, как старший брат, или дурачком, как Санька…
– Эй, батяня-комбат, замечтался, поднимись, родной!..
Чужая, холодная ладонь подняла сама. За локоть.
Чавкнул черный дирижабль с белыми надписями по фюзеляжу. Из «фюзеляжа» выпрыгнули большие стеклянные козны.
– Иван Иваныч, дернешь?..
– Я – Иван Петрович.
– Ничаго, батянь, угадали, батянь. Так дернешь?
Эти трое не походили на братьев Храмовых.
Я выпил все, что предлагалось.
И вдруг ощутил страх, совершенно беспричинный испуг. Футболисты, мне показалось, были слеплены, созданы, зачаты из другого материала. Словно они прилетели откуда-то, из другой системы.
Под ложечкой екнуло: «Хотя бы тот соседский младенец подал голос, а то в каком-то замкнутом пространстве».
Поезд несется беззвучно. Ночь, темнота, никаких слайдов в окне.
Новая порция водки, выпитой автоматически, из-за того же чувства внутренней жути, обожгла горло. Потеплело в желудке. Водка оказалась живой, из буден.
Футболисты вертели головами и жевали что-то белое. Наверное, сыр. Один из футболистов встал и порылся на верхней полке. Телефон запищал в его широкой ладони, как птенец. Двери опять щелкнули. Ворвался свет.
Алкоголь перестал действовать. Щелчок напоминал звук винтовочного затвора. О, господи!
Вошли двое. Один со знакомым ершиком на голове, другой с длинным, артистического вида лицом, длинноволосый. Как скрипач Паганини, только писаный красавец. Он был моложе всех – лет шестнадцать, не больше. Эти двое присоединились к почти машинальной еде и питью водки. Белые, матовые стаканчики сновали в воздухе.