Когда мы были людьми (сборник)
Шрифт:
Человечка в журнале распяли в детском возрасте. Он не дорос до тридцати трех лет… Ах, если бы все вернуть! Козны. Бабушку. Быка Сынка. Скрягу. Египтянку…
Неужели персы жахнули кувалдой? Достали, положили на рельс. Этой «рельсой» еще омет сена давили, прессовали корм на зиму.
Персы… Прос.
Я прос… проснулся, когда из окна вагона ярко и живо било солнце. Поезд не дышал. Гнусавый голос с неба сообщал, что это город Тихорецк.
Я ужаснулся: мы что, вернулись назад? Где футболисты, Челюсть, Вадим?
В проходе подметала проводница в желтой майке, на которой было написано «Салехард». По-русски. Я ее еле узнал…
– Где
– Вышли. В Тихорецкой!
– Мы что, назад?..
– Немного назад отъехали, чтобы разогнаться, – пошутила проводница. – Ночка была темная, деревья гнулись. Сестрорецк это, Иван Петрович.
Она помнила мое имя-отчество.
Я увидел из раззанавешенного окна, как отплывает перрон, розоватое, крашенное известью здание с колоннами. Вокзал, что ли? Заметил и персов, разматывающих чалму. Мостились они на чемодане, похожем на бабушкин сундук. Говорят, самое малое в чалме – двенадцать метров материи.
Шарахнула буферами цистерна, проплыла.
«Лукойл». Чужая нефть. А слово само пахнет русским луком. Тем самым, который так мелко шинковала жена. Но уже за перроном оставались еще и наши. Нет, не те, что вздымали стеклянные бутылки – «Будь готов – всегда готов!» – это роботы, научившиеся пить «Клинское», козны, кегли, кто-то со свинцом внутри, а кто-то и – легкая кавалерия, тифозная вошь.
И все же наши остались. Жалкая горсть.
Один. Вон другой. Проплывает, согнутый. Темные, взбухшие жилы на кистях рук. Видно без бинокля, видно нутром. Тачку волочет. В щетине, в сермяге. Что это за ткань такая? Сермяжная правда. Из брезента торчит вата. Клок ваты. Бомж или работяга?.. Почти одно и то же. Он втаптывает сигарету. Похож на отца Храмовых. На сивушного дядю Колю. Может, сейчас и Санька, свалившись с неба, оглушительно жахнет кнутом. А это наша девочка. Она летит по ветру. Без глянца, без кудрявой ветки сакуры. Настя Гордеева? Похожа? Да, похожа… Вот только ноги высоко вскидывает. Нет, это Оля Елянюшкина, такая же светлая, с рассыпчатыми волосами. Оля гонится за кем-то, широко растопырив руки, как тот рисованный человечек в журнале. Но веселый человечек. Остановись, милая! Мчится. За чертовым пальцем, за стрекочущим кузнечиком, за прыткой ящеркой. Только не промахнись, Оленька-олененок, не попади на хвост. Ножкой. Темной ножкой с пальчиками, как головки спичек. Ведь отлетит хвост, похожий на чертов палец! Плачу и рыдаю! Без капли испуга смело рыдаю и втираюсь в оконное стекло так, что от меня уже ничего не осталось: ни носа, ни щек, ни глаз. Живое пятно. Бледный, еще живой блин.
Зуб за зуб
1
Явился скелет, четко шпарящий по-русски.
Череп обтянут серой кожей, как барабан.
– Рога нихт, – чесал скелет. – Цон айнмаль, айн цон, о-о-один зуб. – И тут же, будто кто-то впрыснул в него машинного масла, мягко, с растяжкой произнес:
– Оли-е-е-ень! Хирш, ка-а-ароший хирш.
Прислужники вытянули из лакированной кибитки чемоданы. Синий, желтый, голубой. Немец проводил их челюстью, на которой кожа была тоньше, и казалось, разинь он рот шире – оболочка лопнет и изо рта стреканут белые гильзы крепких зубов.
– Провиант! – дернулся гость и добавил в русско-немецкий говор малороссийскую приправу: – З нэнки дойчланд.
На самом деле гость на этом вот черном фельдиперсовом сундуке прикатил из Австрии.
Лесничий Башкатов по прозвищу Екалемене, предупредил егеря, грозя почерневшим от ветров-суховеев пальцем:
– Мотри
Егерь не понял.
– Жопники они!
И теперь Вареник внимал, подбрыкивая вялый от солнца спорыш носком кроссовки. С лица егеря не слазила виданная в кино угодническая улыбка, от которой сам он ежился и отворачивался в сторону леса.
Новый подопечный сразу показался ему шибко подозрительным, с явной червоточиной. Доказательств тому множество. Вот одно из них. Неожиданно Херхенрик перешел на чисто русский язык с едва уловимым чужим налетом.
– Я знаю русский порядок! – сразу заявил гость.
– Не извольте беспокоиться! – Егерь увидел себя со стороны почему-то, впрочем, понятно почеу, с официантским подносом и масляным пробором.
– Это под замок! – молитвенно прикоснулся к зачехленному ружью австрияк.
– И это тоже.
Прислужники вынули и отнесли с чувством, будто церковные хоругви, ружья в чехлах и футлярах.
Херхенрик повернулся к егерю и со сдобой в голосе сообщил:
– Я по старой специальности зубной врач, так что не волнуйтесь, зуб вынем. Как звать-то?
– Иванычем. Федор Иванычем.
Слуги торопко, как челноки, сновали от машины до гостевого дома.
То ли от лесного воздуха, то ли от влаги недалекого пруда мертвое пергаментное лицо охотника стало розоветь. Проклюнулись ветвистые мелкие жилки. А от скрипучего голоса не осталось следа. Упругий, чистый тон. Как в приемнике. Старикан обнял руководителя охоты и похлопал его по плечу.
Он сообщил «Ванычу», что зарабатывает протезами. У него – протезный завод.
Австриец хлопнул ладошкой по груди, как будто собирался плясать. Или взлететь.
Скелет-протезист пах эпоксидной смолой.
Этот запах Вареник чуял за сто верст. В свободное от охоты время он набивал чучела.
И слово «протез» Варенику не было чуждо.
Ныне покойный отец Федора Ивановича тоже протезом промышлял.
Чудил.
Инвалиды фронта все с чудинкой. Дядя Миша Маслаков вот глаз свой стеклянный вынимал в клубе и кидал его как дополнительный шар на бильярдное сукно. «Глаз» был легче тяжелых стальных шариков из тракторных подшипников.
А батя Иван Данилыч Вареник свою потеху называл «фокусом».
Добычу батя ждал в чайной. Охотился исключительно на залетных. Это – шофер на ЗИЛе, пригнавший машину, чтобы кубометра три дров стибрить, это – спозаранок присланный ревизор из района, это – чужой фельдшер с санитарной инспекцией. Дичь простая. Повадки одинаковые.
Жертва, шагнув в зал столовки, оглядывалась. Ее взгляд останавливался на картине «Охотники на привале». А батя… Батя вообще-то хром, но тут – откуда сноровка? – ровным шагом – к приезжему. Так-сяк, эники-беники, слово за слово. «Хошь на спор, чудак чек, ногу к полу приколочу?!»
У мужика шары на лоб. Мотает головой.
«На спор?! На литру?!..»
По рукам.
«Нюрк-я», – голосит батя в сторону посудомойки.
Оттуда уже летит с молотком и гвоздем Нюрка Кучерова.
Ловко, вскинув для форса круглощекий молоток, Иван Данилыч Вареник всаживает двухсотку в покрытую брезентовым тапочком лапищу.
Батя задирает штанину до коленки. Там желтая, скользкая деревяшка.
«Дывись!»
И опять заказывает пиво, да еще и с «молочком».
Водяру отец называл молоком от бешеной коровы…