Когда мы были людьми (сборник)
Шрифт:
Она слабо улыбнулась. В сумраке улыбка показалась довольно милой:
– Я предложу чаю.
В четырнадцатом купе друг против друга, как при игре в шахматы, сидели крепкого телосложения мужчина в соку и молоденькая девушка, смахивающая на эстрадную певицу.
Я одернул себя, внезапно поняв истину. Не на певицу она похожа. На увеличенный вариант погибшей девочки. Масштаб: один к десяти.
Инстинкт сработал. Я взял себя в руки. Для его подкрепления про себя пропел строчку о волшебной стране.
Он в черной майке. Она – в
Слабая копия эстрадной певицы, точный слепок мертвой девочки (кудряшки те ж) зевнула.
Мы им мешали. Сидеть мешали. Молчать мешали.
Проводница, оглядевшая купе, пошла ва-банк:
– А… а у вас, кажется, девочка того?!
Хозяйка вагона оробела.
Крутой пассажир повторил свою гримасу.
– Была!
– Сплыла, – в тон спутнику ответила его подруга.
Я вспомнил, что настоящая фамилия певицы – Порывай.
«Ма – а-а-ленькая страна!» – Порывай, – сказал я сам себе и удивился своему железному голосу, звучащему со стороны. – Была – сплыла. Так, значит, вы ее того, порешили?..
Это я говорю. Холодно, с сарказмом.
Так ужас превращается в отвагу. Я подскочил к здоровяку и схватил его за воротник рубашки.
Тот как что-то игрушечное отогнул мои пальцы.
– А-а-а! – Я весь кричал, подозревая, что сейчас он меня подкинет, а потом высадит мной окно.
Но он усадил меня, вспотевшего и, видимо, позеленевшего. Как козн – в строй.
Проводница порывалась выскочить. Но она, хозяйка, забыла, что дверь раздвижная. И она била своим рыбьим тазом по створке.
– Это японская кукла, – спокойно молвил черный пассажир. – Автоматическая.
– Это – тренажер… – подтвердила его подруга.
– Ку-кла.
– Вон от нее коробка. – Крутой мен указал глазами на верхнюю полку. Встал, потянулся и смахнул кистью руки картонный ящичек. Водрузил коробку перед собой.
На оклеенном прозрачной плёнкой ящике была изображена глазастая (европейский вариант) барби в розовом платье. На заднем плане скользили автомобили. Сбоку – иероглифы, ветка вишни-сакуры.
– Японская, – пояснила девушка-пассажирка. – Я готовлюсь стать матерью.
– Испытывает себя, – продолжил ее спутник. – Вот, не выдержала. Кукла описалась, потом рев подняла, ногами-руками задрыгала.
– Я для мамы не созрела еще, – добавила девушка и подкрасила темной помадой рот.
Я осмелился, щелкнул по коробке ногтем.
Звук пустоты.
– Еще чего! – Это он ей, своей подруге. Боднул головой.
Еще чего… Мол, будем еще пробовать.
А мне и омертвевшей проводнице, которую силы небесные окончательно обесточили, рассказал, что практичные японцы во все втыкают науку. Зачем плодить детей, если ты не сможешь с ними справиться. Вот они и придумали игрушку – робота. Японская кукла – вылитое человеческое дитя. Все функции. И бутылочку сосет, и причмокивает, и плачет по-разному, и писает-какает. А какашки? Это просто
С запахом.
– Донимает куколка свою «мать», – читал лекцию сосед-пассажир, – по трем программам.
– А она, – кивок в сторону кружевной невесты-жены, – не выдержала даже легкой пытки.
– Я тоже сплоховал, – усмехнулся «отец» куклы, – психанул… Надо было завернуть куклу, прежде чем в мусорку… Но нервы-нервы…
Врал, конечно.
Нервов у него не было вовсе. Стекловолокно вместо них.
Ожившая проводница опять предложила чай, как бы откупаясь от конфуза.
И крутой мен дернул бровью.
Я оглянулся напоследок, не веря в действительность. Есть действительность, а есть правда. Все раздвоилось. В самом деле, этот ящик на верхней полке принадлежал молодой женщине с лицом Наташи Порывай.
Мне в свое купе идти не хотелось. Там и по сию пору слышались звуки хайгуя.
В тамбуре стоял дым. И было пусто. И куда-то исчез тот ослепляющий и сковывающий тело свет.
Да, все раздвоилось. Ведь только недавно такой же дым был противен и выворачивал нутро. Сейчас он казался домашним, живым, естественным. Может быть, на мои чувства повлияло трагикомическое происшествие? Комическое ли?
В «четырнадцатом» все объяснили просто. И все же неловкий, пластилиновый ком стоял в душе. Будто душа может страдать гастритом. Пластилин надо было задавить. Привычным разговором самим с собой.
Трусом я стал в двенадцать лет.
Кусты боярки, так у нас в Вязовке называли дикую смородину, охраняли пчелы. И чтобы пробраться к нему и набрать этих блестящих кисло-сладких ягод, хотя бы кружку, надо было не махать руками, двигаться спокойно, время от времени замирая. И что особенно важно – слушать воздух. Пчелиный гуд слышно далеко. Даже если на тебя пикирует насекомое.
Я наловчился подбираться к кусту. И даже гордился этим своим умением обманывать сторожевых пчел.
В этот раз я набрал почти полный бидончик боярки. Осмелившись, я даже насвистывал что-то. Собака Власовых, владельцев смородины, была далеко. На цепи. А пчелы ко мне привыкли. Уже привыкли.
Увлекшись бояркой и своим свистом, я не услыхал этот тупой топот.
«Тук-тук-тук-тук!» Свирепое темное чудовище неслось на меня с невероятной скоростью. Я почти вплотную увидел темный мокрый киль чудища. Мои глаза отметили также и вылетающие из-под копыт земельные комья.
Меня подкинуло (или это я сам себя подкинул). Я ударился о забор. И увидел, как в воздухе, почти передо мной мечется, как большая тряпичная кукла, человек. Наконец человек рухнул на землю. Ужас сковал меня. Но глаза были живы, они отмечали. Коричнево-черная туша коснулась своей жертвы мокрой ноздрей. Шумно вдохнула воздух. И отпятилась. Я стал понимать, что чудовище это – колхозный бык Сынок. Медленно, неохотно, хлеща себя узеньким хвостом, бык побрел к увитой репьями дороге. Он сделал свое дело.