Когда мы были людьми (сборник)
Шрифт:
– Ты, бятянь, на нас злишься, ты, я чую, очень сердишься. – Это «кукурузина» отвела мой локоть в сторону. Щека у него дернулась. – Ты знаешь, отче, мы мирные люди. Мы, блин, спортсмены.
Да, я злился. Страх ушел, на его место с каким-то звоном и упругостью села злость. Сейчас хотя бы одного врежу по жилистой шее ребром ладони. От батяни, батюхи и отца родного.
«Блин-блин-блин-блин, в натуре, в натуре, в натуре, все путем, все путем». Но мелькали фамилии. Часто «Терпогосов». Скорее всего, Терпогосов был тренером и отдыхал в соседнем вагоне.
Новый «ежик» вытеснил меня с полки: «Подвиньсь, батя!»
И
Я приходил в себя, вспоминая стоимость ценного дерьма, забитого в бумажные шелестящие цилиндры.
Да ведь и в футбол тогда играли! В совершенно другой футбол. Мяч – покрышку нам шил Немой за три десятка куриных яиц. Из брезента. А камеру покупали в городе Сызрани, когда кто-нибудь туда ездил сдавать в заготконтору заколотых овец.
Это было тогда. Тогда в мире не существовало страха. А теперь? Теперь вот стало известно, что человек держится на нем. Он боится умереть, попасть в лапы хвори, потерять близких, остаться голодным. Да мало ли. А уж о физической боли и не говорю. Подростком я смотрел кино о бесстрашном революционере, которого пытали раскаленным железом и при этом наблюдали за зрачками. Расширятся – значит, больно. Карбонарий умел держать себя так, что и зрачки не расширялись. Я не революционер. Теперь мои страхи волнообразны, как морские приливы-отливы. Скорее всего, они связаны с Луной.
Вот с этим холодным светом, внезапно хлынувшем из окна. Это – прелюдия страха. Страх всегда чем-то отмечает себя. Будто тебя, расплющенного, помещают под холодное предметное стекло. И вот, пожалуйте, итог. Остов. Реализм, как на прилавке магазина. Пошарив глазами, по истертым спинами стенкам тамбура, я уперся в ужас. Из приоткрытого тамбурного ящика торчала маленькая человеческая нога. Детская. Да, нога.
Явственно были видны круглые головки пальчиков и ямочка под коленом. Нога была загорелой и в этом ледяном свете казалась живой. Но недвижимой. Кровь ударила в голову. «А ведь в соседнем купе, – я задыхался, – в соседнем купе детский плач прекратился».
Испуг тут же ищет свои причины. И находит.
Я научился на время, на короткое время, преодолевать страх. Я дотянулся до ноги ребенка. Холодная. Не живая… И как же ей быть живой? В контейнере.
Откуда? Откуда это? В этом почти пустом вагоне? Что за бред? Не может быть! Может! Страх обжег меня моей же интонацией. Моей логикой. Вот ножка. Вот пальчики, как спичечные головки, только светлее.
Что же делать?
Мой страх был изобретательным. Он подсовывал варианты. Первый, инстинктивный вариант – бежать, заткнуть глаза и уши. Я цокнул зубами, холодрыга. Второй вариант – сказать соседям по купе, футболистам. Им все равно, море по колено. Третий вариант (разумный) спрыгнуть на соседней станции и оповестить милицию. Чем-то он не нравился. Придерутся, начнут протоколы пихать. Подпиши! А то и дело совьют.
Детская нога торчала. Неисправимо торчала из темного текстолитового ящика.
Но кто-то, тот же страх, заполошно крутил моими мозгами.
Я ужом скользнул по узкому коридору и уперся в пластиковую дверь проводницы. Через минуту в узкой щели показалось жилистое плечо. Мужик. Как из раковины выдавилась мелкоглазая и тонкогубая женщина. Проводница. Вроде она.
– Что такое? Что такое? Что такое? – Я заметил в ее черных бусинах ощущение вины и, о боже, тень испуга. Знает про тамбур, про ногу. Я заметил. Это я-то, в котором страх еще не осел, а холодными мурашами осыпал спину.
Я поманил проводницу пальцем, не надеясь на то, что она тут же ринется за мной. Но она ринулась! Так поступают только виноватые люди. Каверзная мысль. Она знает. Но к чему эта наглядность? Открыла бы ключом дверь и выкинула бы в с е э т о в ночь. В степь. Чавкнула резинка тамбурной двери. Я отпятился и показал глазами на ящик, из которого… торчала пластиковая бутылка и скомканные веером грязные газеты. Зеленая бутылка топорщила крышку.
Пусто. Яркий, жуткий свет. Я свихнулся.
Проводница была гораздо смелее меня. Но и она отпрянула, увидев темную ногу. Оглянувшись, сковырнула бутылку, задрала пластмассовый козырек и осторожно, ловким материнским движением подняла мертвый предмет. Прижала к груди. Опять сюрреализм. Дали. «Предчувствие гражданской войны».
Зубы проводницы цокнули. Она ловила слова.
– Эт-то… Из четырнадцатого. Там муж с женой. Они вносили… ббб… ребенка. Там муж. Он такой еще важный… И ребенок …ббб… того… ппп… Плакал.
Она покосилась на дверь, боясь, что нас заметят.
– Знаете что, – сказала она, поправляя волосы и слюдяное платье мертвой девочки. – Идите вперед, чтобы никто не заметил. Идите!
Быстро она пришла в себя. Она, она. Неужели она? И теперь вот театр разыгрывает. Какая-то искусственная эта проводница! Дергается, будто сзади шнур. И шнур этот то и дело вываливается из розетки.
Впрочем, профессия проводника – не только титан растапливать да совком скрести. Проводница прыгала, как теннисный шар, отскакивая от стенок прохода.
В одной руке прижатый к груди детский труп, в другой – поблескивающий уже в сумраке ключ. Слава богу, проскочили. Она распахнула дверь. Сумеречно, но полки видать. На одну полку проводница положила девочку, сказав, что та начала твердеть:
– Пусть пока…
Теперь она показалась мне тряпичной. Таких кукол шили нашим деревенским девчонкам из ненужных лоскутов материи. Набивали ватой. Что делать? Лучше ей верить. Верить проводнице.
– Вот что, – как будто читая свою путевую инструкцию, сказала автоматическая женщина-кукла, – мы сейчас шуметь не будем, а просто узнаем, что творится в вашем… Кхм… Соседнем купе.
Глухой, тряпичный голос.
И неожиданно с живым чувством:
– Я вас тоже прошу прийти. Я ведь ужасная трусиха.
– Ага, – ответил я.
Нет, не она убийца.
Как я мог поверить в свой бред?!
Регулятор страха повернулся в другую сторону.
– Других пассажиров нет?
– Нет, только в вашем купе.