Когда мы встретимся вновь

Ellada

– Я скоро вернусь, – прошептала она и, поднявшись, последовала за старшей медсестрой.

Она бежала вслед за ним по пшеничному полю. Огромное, величественное и бесконечное, оно напоминало океан. Ветер мягко гнал золотые волны к горизонту, где они таяли в безоблачной синеве неба, а прямо над головой сияло ослепительно яркое солнце. Спелые колосья тяжело клонились к земле. Она разводила их руками, но они тут же снова падали вперед, закрывая дорогу. А он уходил все дальше и дальше в сияние золота и синевы.

– Крис!

Она кричала из всех сил, но почему-то не слышала своего голоса. Очередной порыв ветра мягко всколыхнул волосы, бросив в лицо густую каштановую прядь. Она была сухой и горячей, словно

пропитанной солнечным светом. Золотые волны снова устремились вслед уходящему мужчине.

– КРИС!!!

Тишина.

– Подожди меня!

Шелестит ветер в бескрайней синей вышине, бегут золотые волны. Он не слышит. Уходит все дальше и дальше.

– Подожди! – беззвучно шепчут губы.

– Подожди… Подожди… – шелестит эхо, переливаясь в тяжелых золотых волнах, и тает в тихом стоне ветра.

Откуда эхо на пшеничном поле? Впрочем, не имеет значения. Сейчас главное – догнать его, не дать ему уйти. Тяжелые колосья цепляются за ноги, мешая бежать, удерживают, не пускают.

– Не уходи!!! Подожди меня! Подожди…

Тишина. Высокий темный мужской силуэт исчезает в сияющем золоте, сливается с ним.

– Вернись!!!

Ветер усиливается. Безжалостной рукой треплет рассыпавшиеся пряди волос, бросает их в лицо, мешая видеть. Мягкие, плавно перекатывающиеся пшеничные волны превращаются в бушующий океан. Золото сливается с синевой и солнечным светом, кружится водоворотом, слепит.

– Крис!!!

Почему он не слышит ее? Почему она никак не может догнать его? Она побежала быстрее, но тяжелые колосья, словно цепкий плющ, вдруг обвили лодыжки, и она, споткнувшись, полетела на землю. Вскочив на ноги, она снова бросилась вперед, но внезапно обнаружила, что Крест исчез. Она растерянно оглянулась по сторонам, но его нигде не было. Ветер начал успокаиваться, снова превратившись в ласковый бриз, пшеничные волны плавно потекли к горизонту. Она замерла, тяжело дыша и чувствуя, как сердце бешено колотится в груди. Внутри все сжалось от внезапно нахлынувшего отчаяния, а откуда-то из самой глубины, сметая все на своем пути, вдруг поднялась нечеловеческая боль и каменной рукой сжала сердце, обдав тело ледяным дыханием. Мир перед глазами завертелся сумасшедшей каруселью, уплывая в надвигающуюся тьму. Она не чувствовала ничего, кроме этой жуткой, разрывающей на части агонии.

– ВЕРНИСЬ!!!

Золотое беззвучие мягко поглотило ее крик. Сердце оборвалось, замерло на мгновение и рухнуло в пустоту.

– Антуанет…

Его голос. Совсем рядом. Только какой-то странный, едва слышный и хриплый, словно… Словно ему очень-очень больно. Она оглянулась по сторонам, но вокруг никого не было.

– Антуанет…

Ветер ударил в лицо знакомым удушливым ароматом крови, карболки и церковных благовоний, в стороне шевельнулась серая тень, и чья-то рука легко коснулась ее плеча.

Вздрогнув, Антуанет резко села, сонно озираясь по сторонам и пытаясь сообразить, где находится.

«Как темно. И тихо».

За окном расплывалась густая черная темнота. Судя по всему, сейчас была середина ночи. Спустя еще мгновение сознание прояснилось, и она поняла, что сидит на стуле у постели Креста в палате для безнадежных. Вернее, спит. Она и сама не заметила, как заснула.

«Боже мой, и сколько же я проспала?!! – обернувшись, Антуанет испуганно посмотрела на висящие в углу старые часы. Стрелки показывали без пяти минут четыре. – Всего двадцать минут? – она почувствовал, как отлегло от сердца, и с облегчением вздохнула. – Уф-ф… Заснуть во время дежурства. Немыслимо!!! Может, потому мне и приснился такой странный сон? В час Волка всегда снятся странные сны. Хорошо, что он почти закончился. Отец всегда говорил, что вместе с часом Волка уходит ночь».

– Антуанет, это действительно ты? – прерывистый хриплый шепот прошелестел

по комнате и затих.

Вздрогнув, она повернулась и встретилась взглядом с черными глазами, внимательно смотрящими на нее из-под полуопущенных длинных ресниц. Их взгляд был ясным и чистым. Лихорадочный румянец ушел, сменившись землисто-синеватой бледностью, тонкие резкие черты странно заострились, стали четче и определеннее, а кожа на скулах и лбу натянулась и стала похожа на сухой пергамент. Его лицо напоминало застывшую восковую маску и словно светилось изнутри какой-то нездешней, неземной красотой. Красотой вечного покоя и умиротворения. За время своей работы ей не раз приходилось видеть эту неестественную красоту. Красоту приближающейся смерти, которая, подобно невидимому покрывалу, ложилась на лица умирающих, скрывая следы страданий и боли. Делая их такими невыносимо прекрасными в своей ледяной невозмутимости. Словно ставила печать своего незримого присутствия. Антуанет почувствовала, как внутри что-то оборвалось. Сердце зашлось в безумном ритме, а затем замерло и рухнуло в темную пустоту, из которой медленно поднимался отвратительный липкий страх.

«Глупости. Он не умирает. Он не может умереть. Тебе просто показалось», – мысленно попыталась уверить она себя, глядя на него сквозь пелену слез, застилающую глаза.

Усилием воли она отогнала страх и заставила себя улыбнуться. Широко и весело, словно ничего ужасного не происходило. Словно не сомневалась, что он поправится.

– Это действительно я, – прошептала она и, наклонившись ближе, ласково погладила его по щеке.

– Хорошо, – прошептал он, с трудом шевеля пересохшими и потрескавшимися губами. Его голос звучал тихо и устало и… как-то отстраненно-равнодушно. – Я уже не различаю, где бред, а где явь. Я так хотел тебя увидеть, коснуться тебя еще хотя бы раз. Иногда я вижу тебя… Но не успеваю дотянуться, и ты уходишь.

Из его груди снова вырвался надсадный хрип, и он замолчал. С трудом сдерживая слезы, Антуанет коснулась его руки и нежно сжала ее в своих ладонях.

– Это действительно я, Крис. Настоящая. Теперь я рядом. Теперь я всегда буду рядом, – успокаивающе забормотала она, хотя и не знала, кого пытается успокоить больше – его или себя. – Ты скоро поправишься, Крис. А когда закончится война, мы вместе поедем в Лавферезе к твоему брату. Жак-Франсуа очень обрадуется. Мы будем очень счастливы, слышишь? Очень-очень. Просто нужно немного потерпеть. Ты уже очнулся, и жар прошел – это хороший знак. Ты поправляешься. Нужно сказать им, чтобы тебя перевели отсюда.

Она уже не замечала, что именно говорит. Это было неважно. Важно было хоть немного облегчить его боль, дать надежду, заставить поверить его и себя, что все будет хорошо. И ради этого она была готова говорить что угодно. С минуту Крест молча смотрел на нее странным грустным взглядом. Словно прощался. А затем уголки его губ дрогнули в едва заметной, призрачной улыбке.

– Я умираю, Антуанет.

Это был не вопрос, а утверждение. Спокойная констатация факта. Он сказал это тихо, просто и как-то походя, а его голос был ясен и невозмутим и, в то же время, как-то странно мягок и нежен. Словно он пытался успокоить ее. А еще в нем явственно прозвучали нотки какого-то неестественного, отстраненного смирения. Смирения человека, признавшего свое поражение, склонившего голову пред неумолимо надвигающейся судьбой и терпеливо ожидающего уготованной ему и уже известной развязки. И почти желающего ее наступления. И, в то же время, понимающего, что эта самая развязка, несущая желанный покой его измученному телу и с наступлением которой для него наконец-то все закончится, принесет боль дорогому ему человеку, и пытающегося облегчить эту боль, подготовить к ее неотвратимому приходу. Антуанет побледнела, но в следующую секунду ее лицо словно окаменело.