Когда мы встретимся вновь

Ellada

– Все началось, когда ты уехал. Нет, раньше. В тот день, в феврале, когда ты пришел ко мне и сообщил, что записался добровольцем в Экспедиционные силы. В тот вечер я написала письмо твоему отцу…

Рассказ не занял много времени. Элеонора постаралась изложить историю, рассказанную ей Ричардом Грандчестером в тот памятный сентябрьский день, как можно суше и короче, без лишних эмоций, тщательно подбирая слова и старательно сглаживая особенно неприятные моменты.

– Я знаю, что ты очень зол на отца, – наконец закончила она четверть часа спустя. – И у тебя есть для этого все основания. Впрочем, как и у меня. Он причинил немало боли нам обоим, но, мне кажется, пришло время оставить это в прошлом и попытаться начать все сначала.

Терри слушал ее молча, но с каждой минутой его лицо мрачнело все больше и больше, а на самом дне глаз под сурово сведенными бровями разгорались искры знакомого упрямства.

– Как ты можешь так говорить? – резко и яростно процедил он, когда она закончила. – Как ты могла снова поверить ему, мама?!! Он же уже предал тебя один раз! Предал и бросил!

– Терри, я же объяснила…

– Да, да, я слышал. Но, в отличие от тебя, считаю, что это вовсе не оправдывает того, что он сделал! Да, он дал слово своему отцу, но еще раньше он дал слово тебе! Почему, в таком случае, он предпочел сдержать слово, данное ему, а не тебе? Почему он предпочел взять в жены какую-то

там Гвендолин Уинтроп, пусть и дочь графа, но которую почти не знал и не любил, а не тебя, мать его сына? Может быть, потому что действительно хотел этого? Потому что не хотел связывать себя узами с актрисой? Счел нас недостойными его знатного аристократического титула? Почему, зная, как я скучаю по тебе, он не позволял нам встречаться хотя бы изредка? Наоборот, он убеждал меня в том, что ты меня бросила, хотя прекрасно знал, что это неправда. Он видел, как тяжело и плохо мне было в его доме. Его законные дети даже разговаривать со мной не желали, а его жена придиралась ко мне по любому поводу! И не потому что я что-то делал не так, а потому что она ненавидела меня! Один мой вид вызывал у нее ярость и раздражение! Ну, разумеется… Внебрачный ребенок, матерью которого была какая-то там актриса, к тому же, иностранка! Позорное пятно на достойном и благородном имени герцогов Грандчестеров! Незаконнорожденный! Бастард!! Ублюдок!!! Она не раз говорила мне это. И он знал об этом. Он знал. Он прекрасно видел, что происходит, но ничего не делал! Почему, зная и видя все это, он не позволил тебе забрать меня? Почему вместо этого запер меня в этот дурацкий колледж, набитый детьми таких же, как он, чопорных и надменных аристократов, которые относились ко мне с таким же высокомерным презрением, как и их родители?! Почему он бросил меня именно в тот момент, когда был мне нужен больше всего? Впрочем, он всегда бросал меня именно в тот момент, когда был мне нужен. Он и в колледж-то приезжал только когда я в очередной раз совершал какой-нибудь уж слишком дерзкий и непросительный проступок. Почему он так поступал, ответь? Потому что заботился обо мне? Сомневаюсь! А я скажу тебе, почему! Потому что он всегда думал только о себе! Потому что он обыкновенный надменный и эгоистичный сукин сын, как и все они, эти чертовы высокородные и знатные британские аристократы, которые уже давно забыли о том, что такое истинные благородство и честь, которые погрязли в снобизме и гордыне и мнят себя чуть ли не равными Богу!!! По крайней мере, таким он был. И я сильно сомневаюсь, что он изменился. Такие, как он, не меняются так легко и быстро!

– Терри, послушай, – попыталась возразить Элеонора. – Я понимаю, что ты сейчас чувствуешь. Мне тоже было больно, горько и обидно. Я тоже была очень зла на твоего отца и не хотела его прощать. Я даже слушать его не хотела. Но это голос ярости и обиды, Терри. А он не всегда справедлив, поверь мне. К тому же, если ты осуждаешь отца, ты должен осуждать и меня. В том, что ты был несчастлив, виноват не только твой отец. В этом есть доля и моей вины. Я и он, мы оба виноваты в том, что произошло, и в том, что все произошло именно так. Возможно, я должна была быть более решительной, более настойчивой, более упрямой. Я не должна была отдать тебя так легко. Я должна была раньше найти способ вернуть тебя! Мы можем обвинять друг друга до бесконечности, но имеет ли это смысл? К чему ворошить прошлое, копаться в обидах, раздувать в себе злость и ненависть? Что в конце? Может быть, стоит оставить прошлое в прошлом? Почему бы нам с тобой не попытаться понять твоего отца? Почему бы не дать ему второй шанс? Дать самим себе второй шанс! Теперь твой отец снова свободен. И он любит нас, я в этом уверена. Узнав, что ты отправился на фронт, он без раздумий принял решение ехать в Америку. Ради этого он пошел на открытый конфликт с Гвендолин, который закончился страшной трагедией. И все же он приехал сюда сразу же, как только смог, чтобы только иметь возможность хоть что-то узнать о тебе. Он попросил прощения. Этот надменный, гордый аристократ, как ты о нем говоришь, унизился до мольбы, чтобы только узнать, что с тобой. И все это время, пока ты был на фронте и ежесекундно рисковал своей жизнью, а я сходила с ума от беспокойства и страха, не зная, где ты, что с тобой, жив ли ты еще, вернешься ли. Все это время именно он был рядом со мной. Утешал, поддерживал, не давал отчаяться. Неужели это не имеет для тебя никакого значения? Это жестоко, Терри. Жестоко и несправедливо. Это месть. Я не спорю, что в прошлом он не раз причинял нам боль, но стоит ли теперь мстить за это? Теперь, когда у нас появился шанс быть счастливыми? Быть не вдвоем, а втроем, нет, даже вчетвером. Наконец-то стать семьей. Ты считаешь, что месть важнее, чем семья? Важнее, чем возможность иметь близких людей, которых ты будешь любить и заботиться и которые будут любить тебя и заботиться о тебе? Важнее, чем возможность обрести наконец-то счастье и покой? Ты считаешь, что сделать больно твоему отцу гораздо важнее, чем все это? В таком случае, чем ты лучше, чем все эти аристократы, о которых ты рассуждал минуту назад с таким презрением?! Я хочу, чтобы вы помирились! – с нарастающим волнением продолжала Элеонора, но в ее голосе слышались слезы. – Да, хочу! И не только ради себя и ребенка, которого ношу, хотя и ради себя тоже. Черт побери, я стольким жертвовала в своей жизни! И ради твоего отца, и ради тебя! И я хочу хоть немного побыть счастливой. Мне кажется, я это заслужила! Но речь сейчас не обо мне. И не об этом малыше. А о вас. О тебе и Ричарде! Вы – двое самых дорогих для меня мужчин в этом мире, и я не хочу выбирать между вами! Слышишь? Не хочу!!! Я не могу! Просто не могу! Я люблю тебя, Терри. Но я люблю и твоего отца! Я слишком люблю вас обоих. И я хочу, чтобы вы если не помирились, то хотя бы попытались сделать это. Попытались поговорить, понять друг друга. Не ради меня, но ради самих себя. Твой отец готов сделать этот шаг, так что все теперь зависит от тебя, Терри. И я прошу тебя преодолеть боль, обиду и злость, преодолеть свое упрямство и жажду мести и прислушаться к голосу сердца. Пусть тебе сейчас все это кажется неважным, напрасным и глупым, но если ты не сделаешь этого, то будешь жалеть об этом всю жизнь, поверь мне. Судьба очень редко дает нам второй шанс и очень важно правильно воспользоваться им, не упустить его!!! Неужели ты этого не понимаешь?!! – ее голос сорвался, и она замолчала, задыхаясь от переполнявших ее чувств и глядя на него глазами, полными мольбы и отчаяния, на темных ресницах засверкали крошечные серебряные капельки непролитых слез. – Неужели я прошу так много?.. – потерянно прошептала она.

Терри ничего не ответил и отвел взгляд. В застывшей тишине было отчетливо слышно тиканье часов, мерно отсчитывающих секунды.

– Ты просишь невозможного, – наконец спокойно и ровно произнес он ничего не выражающим голосом. Его лицо было странно бледным, почти белым, холодным и непроницаемым, словно выточенным из мутного молочного льда, а в остановившемся взгляде изумрудных глаз, потемневших до такой степени, что они казались черными, светилась пустота. Бездонная, глухая пустота… И боль. – Я понимаю тебя, мама. Но… Я не могу. Просто не могу. Я могу сказать, что прощаю, могу сказать, что не чувствую

обиды, но это будут всего лишь слова. Красивая ложь… Я не хочу лгать. Ни тебе, ни ему, но больше всего себе. В моей жизни и так хватает лжи. Не хочу иметь на совести еще одну. Тем более такую осознанную, расчетливую, и, самое главное, совершенно бесполезную. При всех своих недостатках герцог Грандчестер, – Терри назвал его официальным титулом, словно речь шла не об его отце, а о совершенно постороннем для него человеке, с которым он был едва знаком, – далеко не глуп и сразу догадается о моем истинном к нему отношении. В таком случае, к чему заставлять себя лгать? Прости, мама, но я не могу выполнить твою просьбу. Ты можешь простить его, любить его, жить с ним… Я не собираюсь осуждать тебя или мешать тебе. Ты свободная взрослая женщина и вправе поступать, как сочтешь нужным. К тому же, ты – моя мать, и я люблю тебя. Так есть и так будет. И какое бы решение ты ни приняла и как бы ни сложились твои отношения с герцогом, обещаю, это ничего не изменит между тобой и мной. Я рад, что у меня появится младший брат или сестра, я буду любить этого ребенка. Но я не признаю герцога Грандчестера своим отцом и не желаю видеть его. Он уже давно перестал быть мне отцом, и сделал это по своей воле. Ему больше нет места в моей жизни.

Терри решительно поднялся с дивана и шагнул к двери.

– Ты уходишь? – растерянно прошептала Элеонора, глядя, как он надевает шинель.

– Да.

– Я думала, ты останешься ночевать у меня…

– Прости, но… Я хочу побыть один.

Элеонора тоже поднялась с дивана и подошла к сыну.

– Ты сердишься на меня? – тихо спросила она.

Терри обернулся и посмотрел на нее. В его взгляде не было злости, а только спокойная, грустная задумчивость.

– Нет, я не сержусь. По крайней мере, на тебя. Я же сказал, какими бы ни были твои отношения с ним, это ничего не изменит между нами. Просто мне нужно о многом подумать. И будет лучше, если я сделаю это в одиночестве, – он наклонился и быстро коснулся губами ее щеки. – До встречи. И не расстраивайся так. Мы – взрослые мужчины и как-нибудь разберемся между собой, а тебе нельзя волноваться.

Дверь бесшумно закрылась за его спиной. Еще минуту Элеонора молча смотрела на нее, а затем вздохнула и, отвернувшись, подошла к окну. За замерзшим стеклом плескалась непроницаемая чернильная темнота с размазанными мутно-желтыми пятнами фонарей. Чуть наклонившись вперед, Элеонора прижалась лбом к веющему холодом стеклу и закрыла глаза. Она сделала все, что могла, и теперь ей оставалось только ждать и надеяться. Надеяться, что двое мужчин, каждого из которых она любила всем своим сердцем и за каждого из которых, не задумываясь, отдала бы свою жизнь, сумеют понять и простить друг друга.

Поздний вечер того же дня, Бостон.

«И что дальше?»

Лежа на узкой дощатой лежанке и закинув руки за голову, Нил тоскливо рассматривал потолочные балки. На столе ровно и тускло чадила керосиновая лампа, отбрасывая призрачные тени на окружающие предметы, а в обледенелое стекло то и дело бился ветер, скрипел ставнями и, горестно стеная, уносился прочь, растворяясь в темноте. И казалось, что это сама ночь плачет и стучит в окно, умоляя впустить ее. Но Нил не замечал этого. Его лицо было неподвижным, словно каменный лик статуи, а отсутствующий неподвижный взгляд устремлен вверх.

«И что теперь?»

Руки и ноги надсадно ныли, спина буквально разваливалась на части, а мышцы и кости нещадно ломило и выкручивало. Иногда боль утихала, и тело словно проваливалось в ватное безвольное онемение, и тогда он не мог пошевелить даже пальцем. Но потом онемение проходило, и все начиналось сначала. Впрочем, за время, проведенное в тренировочном лагере, бесконечные выматывающие марши и жизнь в окопах научили его терпеливо переносить боль… Просто не замечать ее. Вот и сейчас он мысленно отрешился от неприятных ощущений, загнав их куда-то в самый темный и дальний угол подсознания, и сосредоточился на куда более важных и насущных проблемах своего бытия. Покинув «Аквитанию», он и Штопор сразу же отправились на поиски жилья. Денег у них было достаточно, но Нил благоразумно рассудил, что не стоит вот так сразу тратить их, поскольку это были все их средства, а источника дополнительных доходов, увы, пока не было. Штопор весьма одобрительно отнесся к его идее об экономии и предложил снять небольшую комнату на двоих в рабочих бараках близ порта. Здесь проживали не имевшие дома и постоянной работы и перебивавшиеся случайными заработками в качестве разнорабочих в порту, а также те, кто в силу различных обстоятельств не мог себе позволить более достойное и комфортабельное жилье. Комната, в которой их поселили, имела весьма непрезентабельный вид: очень маленькая, с облупившейся и посеревшей от времени известкой и грязными разводами на стенах, некрашеным дощатым полом и бревенчатым потолком. Мебели почти не было, за исключением двух лежанок, стоящих у стен справа и слева от входа, низенького столика, сколоченного из таких же некрашеных досок, что и пол, да сиротливо приютившихся по бокам двух нелепых колченогих стульев, и все это скудное хозяйство покрывал толстый слой пыли. К тому же, барак явно плохо отапливался.

«Если отапливается вообще!» – подумал Нил, впервые вдохнув затхлый холодный воздух своего нового жилья.

Впрочем, по сравнению с тюремными камерами Сент-Джеймса с их сырыми каменными стенами или промозглой, заиндевелой и пропахшей порохом и кровью землей военных окопов, то раскисшей от дождя, то потрескавшейся от жары и распадавшейся под ногами серым пыльным прахом, а то скользкой и задубелой, скованной зимним льдом тверже камня, эта убогая нора казалась почти королевскими апартаментами.

«К тому же, дешево», – равнодушно отметил Нил, мимолетно скользнув взглядом по стенам. Впрочем, работа у них уже была. Еще вчера Штопор нашел им временный приработок, подрядив и его, и себя на разгрузку судна, вошедшего в порт почти вслед за «Аквитанией». И хотя грузчиков было довольно много, а Нил за этот год стал гораздо сильнее и выносливее, но к концу дня он вымотался так, что, когда они добрались до своей полутемной холодной каморки, у него осталось лишь одно желание – уснуть. И ему было уже все равно, что лежанка тверда и неудобна, что в комнате ненамного теплее, чем снаружи, что одеяло не согревает. Он не чувствовал голода, хотя ничего не ел с самого утра, и не ощущал боли, остервенело вгрызающейся в перетружденные мышцы, разламывающей тело на части. Он хотел лишь одного: уснуть, забыться, забыть обо всем, что с ним произошло, и том, что его ожидало. Но стоило его голове коснуться шершавых, пахнущих пылью и сыростью досок лежанки, как желание спать мгновенно улетучилось, словно его и не было. Нил чувствовал себя совершенно разбитым, утомленным, больным, голова гудела, словно он накануне здорово надрался какого-нибудь дешевого низкопробного пойла, его то бросало в жар, то начинало знобить, а каждая клеточка измотанного тела надсадно ныла и разламывалась на части, но он не мог заставить себя хотя бы просто сомкнуть веки. Вместо этого он тупо разглядывал потемневшую от времени потолочную балку, а в усталом мозгу назойливой мухой вертелся один-единственный вопрос: как жить дальше? Остаться в этом бараке и всю оставшуюся жизнь работать портовым грузчиком или перебиваться случайными заработками в качестве разнорабочего? Нет, долго он не протянет. Боль, то и дело скручивающая его разбитые мышцы, свидетельствовала об этом со всей очевидностью.