Когда мы встретимся вновь
Шрифт:
– Прошу прощения, что осмелилась побеспокоить вас вот так, без предупреждения, – вкрадчиво и в то же время естественно-невинно произнесла Элиза. Сделав паузу, она лукаво выгнула бровь и улыбнулась, отчего на ее округлых, красиво очерченных щеках появились очаровательные ямочки. – Я могу присесть?
– Д-да... Да, конечно, – смущенно пробормотал молодой человек, махнув рукой в сторону одного из стоящих перед столом стульев. – Прости, я просто не ожидал тебя увидеть и очень удивился, – откинувшись на спинку кресла, он проследил, как Элиза заняла предложенное место, и выжидающе посмотрел на нее.
– Я понимаю, вы удивлены моим визитом, – начала девушка, совершенно верно истолковав его вопросительно-недоуменный взгляд. — Разумеется, было бы более приемлемо обратиться к вам с такой просьбой не в столь, – Элиза выразительно обвела взглядом сдержанную деловую обстановку кабинета, — ...необычном месте, – наконец закончила она фразу, снова
– Элиза, я же просил не называть меня дядюшкой, – недовольно поморщился Альберт. — Зови меня по имени. В конце концов, я не настолько старше тебя и Арчи, чтобы обращаться ко мне с таким почтением. Что у тебя за просьба?
– О, ничего такого особенного, – пробормотала Элиза, одарив его очередной ослепительной улыбкой. — Дело в том, что завтра состоится последний показ «Мессалины». Я хотела бы еще раз посмотреть эту пьесу и очень надеюсь, что вы не откажетесь составить мне компанию и сопровождать меня в театр.
При одном упоминании «Мессалины» перед мысленным взором Альберта, как живой, встал образ Шанталь. Но не такой, какой ее видели на сцене в образе распущенной и жестокой императрицы Древнего Рима, а такой, какой он видел ее в последний раз — в тот далекий и вместе с тем близкий и памятный сентябрьский день, когда она сама пригласила его к себе в гримерную и попросила оставить ее навсегда – уставшей, печальной и невыразимо прекрасной. Настоящей. Живой. Образ не актрисы, но женщины. Обычной чуть грустной и очень-очень красивой молодой женщины. После того дня он ни разу не видел ее. Он не ходил в театр и старался даже не думать о ней. И очень надеялся, что ему удастся забыть свою безответную любовь, навсегда выкинуть ее образ из своих мыслей и своего сердца. К тому же, в последнее время он был сильно обеспокоен отсутствием известий от Кенди, да и работы было предостаточно. Иногда ему даже казалось, что он почти забыл эту гордую, неприступную красавицу Мессалину. И вот одно ничего не значащее, случайно произнесенное слово — и все вернулось. По телу словно прокатилась волна огня, сжигающая все на своем пути, а сердце испуганно трепыхнулось, сжалось в комок, болезненно заныло и замерло. Совершенно ошеломленный Альберт молча смотрел на улыбающуюся девушку, не в силах произнести ни слова.
– Мне очень понравилась эта пьеса, – между тем продолжала Элиза тем же невинным тоном с едва заметными нотками искренней мольбы ребенка, упрашивающего строгую мать купить ему еще одну конфету. Однако сияющий взгляд ее ореховых глаз с холодным вниманием изучал лицо сидящего в кресле мужчины, а потому от нее не ускользнуло глубокое замешательство, на мгновение отразившееся на этом лице и еще больше укрепившее ее подозрения. – Да и вас, похоже, она не оставила равнодушным, – в голосе Элизе прозвучал плохо скрытый намек, за которым последовала не менее эффектная многозначительная пауза, подействовавшие на Альберта, словно холодный душ.
Он чуть прищурился, всматриваясь в лицо, стоящей перед ним девушки, но на лице Элизы уже снова красовалось прежнее простодушно-невинное выражение, и Альберт невольно подумал: уж не показалось ли ему? Несколько секунд в кабинете царила напряженная тишина, а затем Альберт чуть заметно вздохнул и отвел взгляд, благоразумно решив оставить в покое столь щекотливую тему. Да и что он мог сказать? В очередной раз признать, что впервые в жизни потерял голову из-за женщины, но, не сумев добиться ее благосклонности, вместо того, чтобы воспользоваться своим положением, властью и богатством, предпочел отступить, по своему обыкновению сыграв роль благородного глупца, чтобы сохранить ее уважение? Сетовать на несправедливость жизни, словно какая-то одинокая престарелая великосветская сплетница, которой больше ничего не осталось, кроме как завидовать своим более удачливым подругам, предаваться воспоминаниям, да сожалеть о собственных упущенных возможностях?
Элиза, по-прежнему сверлившая «дядюшку» пристальным взглядом, чуть приподняла бровь. На мгновение выражение ангельской невинности исчезло с ее лица, сменившись гримасой злости и раздражения, а безжалостно-ледяной блеск светло-карих глаз напомнил два наточенных кинжала с танцующими вдоль сияющего лезвия язычками пламени презрения. Но это длилось всего лишь миг, а затем ее лицо вновь обрело выражение детской
– В роли Мессалины, разумеется, будет несравненная Шанталь, – добавила она с наигранным восхищением и снова сделала паузу, явно ожидая ответа. Но Альберт ничего не сказал и продолжал смотреть в сторону отсутствующим взглядом. Ничуть не обескураженная, хотя и несколько разочарованная его реакцией девушка продолжила. – Сначала Европа, теперь Америка. О, эта актриса, безусловно, талантлива, ведь ей удалось свести с ума чуть ли не весь мир. Несравненная Шанталь! Звезда Парижской сцены! Королева Нью-Йорка и Чикаго, – истерично-восторженно продекламировала Элиза, пародируя отзывы газетных колонок. – Сотни поклонников, тайных и явных, осаждающие театры в надежде увидеть ее хоть на мгновение и лелеющие мечту о взаимности. Боже… – она снова сделала паузу, с трудом подавляя клокочущие внутри презрение и ядовитую ненависть. – Право же, здешняя публика на удивление благосклонна, – вновь заговорила Элиза секунду спустя прежним иронично-надменным тоном, но на этот раз в нем едва заметным эхом зазвучали нотки злорадного удовлетворения. – Ослепленная внешностью больше, чем игрой, она возвела эту театральную куклу на пьедестал и поклоняется ей, словно идолу. Молва возносит ее до небес. На светских вечерах и раутах только и разговоров, что о ней. Как она талантлива, как она красива… Мужчины засыпают ее цветами и подарками, явно и откровенно добиваясь ее благосклонности, и не стыдятся признаваться в этом во всеуслышанье! Даже те, кого считают самыми почтенными и уважаемыми джентльмены, благоволят ей, посещают ее спектакли!.. Неужели никто из них даже не понимает, как смешно все это выглядит со стороны. Смешно и унизительно! Мне иногда кажется, что еще немного – и они провозгласят ее богиней! Этакой новой Девой Марией двадцатого века. И никто из них даже не подозревает, что скрывается за ангельской внешностью и неприступностью их новоявленной святой! – закончила она свой драматический монолог и выжидающе посмотрела на Альберта. На этот раз откровенный намек, прозвучавший в ее последних словах, равно как и вся эта пламенно-обличающая речь, не могли остаться без внимания – он должен был сказать хоть что-то. Хотя бы из вежливости.
Впрочем, на этот раз «дядюшка» не заставил себя ждать. Услышав ее слова, Альберт едва заметно подался вперед, смерил ее внимательным взглядом и нахмурился.
– Что ты имеешь в виду? – наконец коротко обронил он, изо всех сил стараясь, чтобы его голос звучал как обычно.
На лице Элизы отразилась легкая растерянность человека, удивленного внезапным и необъяснимо пристальным вниманием к чему-то, что он считал незначительным или очевидным, которая, впрочем, тут же сменилась гримаской досады и легкого раздражения.
– Мне бы не хотелось, чтобы меня считали одной из тех светских сплетниц, которых вы так не любите, – протянула она с прекрасно разыгранными неуверенностью и смущением, – но, увы, то, что я узнала о прошлом нашей несравненной королевы Чикаго, не оставляет места сомнениям. Факты, как известно, вещь упрямая, с ними не поспоришь. И эти самые факты свидетельствуют, что гордость и неприступность Шанталь – ложь. Игра. Безусловно, великолепная, но всего лишь игра. Такая же, как и на сцене, где она изображает принцесс и императриц. Лживая, изощренная, расчетливая игра профессиональной актрисы, пытающейся выдать себя за настоящую леди. Хотя, как я уже говорила, мы должны признать – она, должно быть, действительно необычайно талантлива: столько времени водить за нос сотни своих глупых незадачливых поклонников, и никто даже не догадывается о том, что она представляет собой на самом деле. Она действительно достойна восхищения. Великолепная актриса! Впрочем, здешние поклонники сами виноваты во всем. – Элиза распалялась все сильнее и сильнее. Казалось, она забыла о присутствии Альберта и говорила скорее с собой, чем с ним. – Подумать только: поклоняться какой-то актрисе, словно богине. Это просто смешно! И отвратительно!
– Элиза, говори яснее, – наконец, не выдержав, нетерпеливо прервал Альберт ее излияния. – Я не понимаю…
Почувствовав, что начинает выходить из роли, Элиза попыталась взять себя в руки.
– Прошу прощения, дядюшка. Просто я до глубины души возмущена наглостью и притворством этой женщины. Не понимаю, почему мужчины, которые униженно вымаливают ее благосклонность, ежедневно шлют ей корзины цветов и дорогие подарки, не видят, какова она на самом деле? Вот уж воистину внешность обманчива. Шанталь отнюдь не невинный ангел, а просто притворщица. Хитрая лживая лицемерка, которая прикидывается святой, в то время как всё, что ей надо – это подношения, которые бросают к ее ногам глупые поклонники. Она изображает из себя гордую неприступную красавицу, удерживает их на коротком поводке, распаляя якобы случайными знаками внимания, а сама присматривается и приценивается, чтобы выбрать самого богатого и влиятельного. Да уж… Такая хищница своего не упустит, – Элиза презрительно усмехнулась и замолчала.