Когда нам семнадцать
Шрифт:
Ольга Минская, бледная, взволнованная, выскочила вслед за ней, но вернулась.
— Рябинин! Это все из-за тебя! — крикнула она. — Зачем собак привел?
— А я их в класс не впускал!
— Все равно, твоя собака!
— Привязалась: «Твоя, твоя»! Меня же и осрамили!
— И верно, — громко сказал Ваня Лазарев, — ведь это же все Маклаков сделал!
— Маклаков, отвечай! — крикнула Ольга.
Недоросль, вытянув ноги, с победоносным видом сидел за партой.
— Встань! — снова крикнула Ольга. — Как староста класса я требую, чтобы ты встал!
— Еще чего захотела… — Маклаков ядовито ухмыльнулся: — Тут не завод
Ольга растерянно глядела на него. Намек был слишком понятен. На красивом смуглом лице ее проступил румянец.
— Маклаков! — с отчаянием выкрикнула она. — Ты вел себя возмутительно, ты окончательно распустился!..
— Ха! Да мне подтянуться, что плюнуть! — Недоросль встал и без стеснения подтянул ремень на брюках.
— Ну, Маклаков, — сказал Филя, — это хамство тебе так не пройдет!
— Ребята, тише! Кто-то за дверью, — предупредила Тоня.
В это мгновение на пороге класса появился директор школы. Ковборин стоял, заложив руки назад, и смотрел на нас холодным, презрительным взглядом.
— Хоминес импудентес! — процедил он сквозь зубы и, повернувшись кругом, хлопнул дверью.
Вечером, захватив приемник, я направился в школу. В это время Максима Петровича почти всегда можно было застать в лаборатории физического кабинета. То он готовил опыт к уроку и ребята помогали ему, то чинил сломанный прибор; иной раз садился с кем-нибудь из нас за шахматную доску. Частенько Максим Петрович занимался, готовясь к сдаче экзаменов за институт. Он был заочником одного из московских вузов. В такие часы ребята молча подходили к дубовому верстаку, стоявшему у окна, и, стараясь не шуметь, принимались за свои дела: одни конструировали механизмы, другие — приборы по электричеству, а кто-то даже ремонтировал настоящий электромотор с пережженной обмоткой.
Года три назад в школе пронесся слух, что преподавать физику будет демобилизовавшийся из армии командир-пограничник Грачев.
«Был начальником заставы, два ордена. Ранен — пришлось демобилизоваться…» — перешептывались ребята.
А вскоре мы увидели и самого Максима Петровича Грачева. На нем была гимнастерка защитного цвета, темно-синие командирские брюки и до блеска начищенные сапоги. Подтянутый, загорелый, он уверенно вошел в класс, положил на учительский столик книги и, прежде чем назвать себя, улыбнулся — просто, серьезно и чуть задорно, и на наших лицах невольно засветились ответные улыбки.
— Что же это у вас. — ни кола ни двора, и приборов маловато. Нужна лаборатория!
— А мы не против, — откликнулся кто-то. — И комната подходящая есть, за стеной, только там парты ломаные хранятся.
— Комната? Отлично! Есть охотники помочь? Охотники нашлись.
С того дня и повелась у нас с Максимом Петровичем дружба…
Когда я вошел в лабораторию, Максим Петрович сидел за шахматами с Ваней Лазаревым. Щупленький, вихрастый «чемпион», совсем не похожий на своего брата Василия, старался держаться спокойно. Но его выдавали глаза, горевшие торжеством: он выжидал очередного хода учителя. Рядом с шахматистами пристроился Игорь.
— Да, «импуденс хомо», — конечно, обидно… — как будто разговаривая сам с собой, сумрачно произнес учитель и переставил пешку.
— А что это значит — «импуденс хомо»? — спросил Ваня.
— Я в словаре нашел, — отозвался Игорь. — «Хоминес» — люди, а это самое… «импудентес» — бесстыдные… Значит,
— Ясно, что получается…
— Да уж, видно, очень плохо вели вы себя, если пришлось вас по-латыни ругать, — сказал Грачев.
— Мог же Ковборин разобраться, — заговорил я, — а он хлопнул дверью, и все. Ольга ходила к нему, извинялась от имени класса.
— Он директор, командир. — Максим Петрович, упершись подбородком в кулак, долго и сосредоточенно смотрел на шахматную доску. — Ну что ж, пройдемся слоном, — и передвинул фигуру.
Ваня, вздрогнув, схватился за пешку, с недоумением посмотрел на шахматную доску, потом на учителя:
— Это как же так? Мат?
— Выходит, что так.
Грачев улыбнулся, взъерошил Ванины волосы и молча поднялся со стула.
Мы вместе с ним подошли к верстаку.
— Контурную катушку дома, наверно, мотали? — спросил Максим Петрович, сняв стенку приемника.
— Дома, — подтвердил Игорь. — А что, неправильно?
— Неаккуратно… Но дело не в катушке. — Учитель задержал свой взгляд на межламповом трансформаторе. — Конец обмотки у вас к чему припаян?
— К земле.
— А надо?
— К аноду, — смущенно поправился Игорь.
— То-то же! Перепаяй конец проводничка.
Игорь стал нагревать паяльник. Подошли Романюк, Вовка, Тоня. Филя подключил приемник к антенне.
Сев за верстак, Максим Петрович попросил нас помолчать и не спеша стал настраивать приемник. Медленно накаливались радиолампы. Из наушников раздались сначала глуховатые хрипы, потом треск, похожий на отдаленные громовые разряды, и вдруг все стихло. Лица ребят, осветившиеся было надеждой, замерли в растерянности.
Но в тот же миг точно ветерок пронес по комнате отдаленные звуки музыки.
— Действует! Действует! — раздались голоса.
Ребята засуетились, теснее окружили Максима Петровича. Вдруг наушники снова умолкли, но учитель поднял руку, передвинул рычажок, и в наступившей тишине прозвучал знакомый голос диктора сибирской радиостанции:
— …Внимание трудящихся всего мира в течение многих недель было приковано к героическому отряду полярников, находившихся среди дрейфующих льдов Чукотского моря. Отважные, безгранично преданные нашей стране советские пилоты покорили полярную стихию. Из ледяной пасти, готовой каждую минуту сомкнуться и поглотить смелых людей, они вырвали челюскинцев и доставили их на материк… Советская авиация победила! Все ценные грузы, кинопленка, на которой запечатлены основные моменты плавания «Челюскина» и жизни лагеря, судовой журнал, научные материалы забраны и доставлены на материк. Лагеря челюскинцев в Ледовитом океане больше не существует. Операция по спасению челюскинцев закончена. На льдине реет алый советский флаг!
— Ура героям-летчикам! — крикнула Тоня.
Максим Петрович выключил приемник.
— Как же это… лагеря больше не существует? — растерянно спросил Вовка Рябинин. — Закрылись лучшие страницы жизни!
Я думал о том же. Вот сейчас, в этот вечер, из школы уходило что-то очень родное, душевно волновавшее всех нас. И оно, быть может, уже никогда не вернется…
Глава пятая
В СТАРОЙ КАМЕНОЛОМНЕ
Картофельное поле заводских огородников у самой реки. За голубой ангарской ширью — зеленеющие луга с просветами озер, холмы, волнистая синева горизонта…