Когда наступает рассвет
Шрифт:
— Воевал ты, Макар, за веру, царя и отечество! — торжественно сказал Гыч Опонь и поднял палец кверху.
Но Макар махнул рукой:
— Слыхали это! Уши прожужжали…
— Как ты смеешь! — возмущенно воскликнул Гыч Опонь. — Хотя и медали у тебя, а за такие слова, знаешь, что могу с тобой сделать? Неуважение к царю высказываешь…
— Я по-хорошему с тобой, хозяин, а ты грозишься, — спокойно заметил Макар. — Разве нельзя по-хорошему с нами говорить?
— Получил расчет и — с глаз долой! Сказано мною — отрублено! — уже не сдерживая себя, выкрикнул Гыч Опонь. —
Домна, молча наблюдавшая за ними, рванулась вперед. Еще минуту назад она не решилась бы на этот шаг, но теперь словно какая-то сила толкнула ее стать перед хозяином лицом к лицу:
— Афанасий Петрович, не надо так! Дядя Макар хороший человек, не обижайте его. У него же семья, детишки…
— Ах, и ты тут! — недобро сказал он. — А ну-ка скажи, где целый день болталась? Почему не работала?
— Утром ногу повредила. А так все время работала. Вот девушек спросите, — начала было оправдываться Домна. Но, заметив, с каким недоброжелательством уставился на нее хозяин, замолчала.
Кто-то из девушек заметил несмело:
— Она работала сегодня усердно…
Гыч Опонь словно и не слышал. Тогда Макар кинул резко:
— Хозяин! Не обижай девушку.
Гыч Опонь приподнялся, передвинул остатки калачей с одного края столика на другой.
— Заодно, стало быть? По договоренности?
Домна вдруг почувствовала, что робость, связывавшая ее, исчезла. Смотря прямо в глаза хозяину, она отчеканила:
— Мы не сговаривались, зачем лишнее придумывать?
— Ха, не собираешься ли меня учить, сопливая? — крикнул Гыч Опонь и, вдруг побагровев, визгливо закричал:
— бон отсюда, лентяйка!
Домна отшатнулась и, чувствуя, как застучало сердце, выпалила разом то, что накипело:
— Если хочется орать, кричи на свою жену, а меня не трогай. И еще скажу: ты и есть самый настоящий живоглот!
— Ах ты, зараза! Да я тебя… — начал было Гыч Опонь.
Но Макар остановил его, сказав внушительно:
— Хозяин, зачем кричать? Голос надорвешь. И без того хрипеть стал…
— Замолчи, не твое дело! Я тут хозяин! Вон отсюда, пока целы! У меня сказано — отрублено! А будете упрямиться, позову урядника, упеку в чижовку! — пригрозил Гыч Опонь. Он сгреб деньги, калачи, захлопнул ларец и пошел прочь.
«Вот тебе и приданный самовар!» — подумала Домна, и комок обиды подкатил к горлу, перехватил дыхание.
Листовки
Наступил день Успенья. Домна с Анной рано утром отправились в город.
Усть-Сысольск утопал в зелени тополей и берез, уже там и здесь тронутой золотисто-желтыми проплешинами — вестниками приближающейся северной осени.
Над городом плыл разноголосый звон колоколов. Гудела медь только что отстроенного Стефановского кафедрального и старинного Троицкого соборов. Жиденьким перезвоном им вторили церквушки окрестных сел.
Сестры не сразу решили, куда им пойти к обедне. Считалось, что в Стефановском соборе больше благолепия и там хорошо поют, но в городе говорили, что в Троицком будет служить
Проповедь протопопа привлекла многих прихожан. В церкви было тесно и жарко. Сверкали паникадила, мигали лампадки и свечи, густо понатыканные у икон. Под тяжелыми каменными сводами плавал густой дым ладана. У порога, где сестры остановились, толпились бедно одетые старушки, вдовы и нищенки.
— Пойдем дальше! — тронув сестру за руку, шепнула Домна.
Но сестра осуждающе качнула головой. Домна стала одна протискиваться вперед. На нее шикали и ворчали жены приказчиков и чиновников. Староста, обходивший прихожан с большим металлическим блюдом, неодобрительно покосился на нее. Домна, как наказывала мать, положила ему на блюдо копейку, но староста не подобрел от этого.
Она стояла среди купчих и жен больших чиновников. Воздух был насыщен смешанным запахом духов и разомлевших от жары тел. Шуршали шелковые платья, юбки с многочисленными оборками и бантами. В глазах рябило от переливающихся разноцветными огоньками перстней и дорогих браслетов.
«Счастливые люди», — забыв про службу, думала Домна.
На клиросе заливались певчие. Рядом стояли купцы в синих кафтанах, чиновники в мундирах с блестящими пуговицами. Эти молились совсем не так, как бедный люд. Они, точно играючи, взмахивали кистями холеных рук.
Но вот певчие пропели «Буде имя господне…». Прислужники вынесли обитый парчой аналой. Из алтаря вышел протопоп в золотой ризе и благословил прихожан.
— Братья и сестры! — встав за аналоем, произнес он нараспев. — Бог послал нам тяжкое испытание. Жестокий и коварный враг с огнем и мечом вторгся на нашу землю, разоряет храмы божьи, глумится над православной верой. Война охватила полмира. Близок день суда господня!..
Люди внимательно слушали. Лишь изредка то тут, то там раздавался скорбный вздох какой-нибудь старушки, может быть потерявшей единственного кормильца.
Служба окончилась, народ стал молча выходить из каменного собора.
Перешагнула порог храма и Домна: после проповеди на душе у нее было смутно. На паперти толпились нищие. Среди них был и Терень. Босой, без шапки, оборванный, он стоял с перекинутым через плечо мешком, крестясь, благодарил за поданную милостыню.
— Терень, ты что тут делаешь? — спросила Домна.
— Ради Христа прошу… Детки голодают, накормить их надо! — жалобно сказал он. Затем помолчал и уже рассудительно добавил — Хочу денег подкопить и в Устюг махнуть, до самого большого судьи!
— Зачем?
— Правду найти! Злые люди спрятали правду, а он знает и скажет… Подайте ради Христа бедному человеку! — протянул он руку за очередным подаянием.
Выйдя за церковную ограду, часть прихожан направилась по Покровской и Сухановской улицам к себе домой, некоторые спешили по набережной в сторону Кируля, а кому было не к спеху — кружили по Соборной горе.