Когда он был порочным
Шрифт:
И ему нужно было это ее «да». Он любил ее долгие годы, мечтал о том, чтобы прикоснуться к ней, так долго. А теперь, когда мечта его сбылась, он был не уверен, что выдержит, если и она не будет его так же желать. Сердце мужчины так легко разбить, и его сердце, похоже, не вынесет нового удара.
— Хочешь, я перестану? — прошептал он и на сей раз действительно перестал. Он не отнимал руки, но замер, давая ей минутную передышку для принятия решения. И он откинулся назад, чтобы она видела его лицо. Или по крайней мере чтобы он мог видеть ее лицо.
— Нет, —
— Тогда пора мне начать делать все то, о чем я столько рассказывал, — промурлыкал он.
И так и поступил. Опустился на колени и стал целовать ее. Она содрогалась, а он целовал, она стонала, а он целовал. Она вцепилась в его волосы, а он целовал, и когда она выпустила его волосы и стала шарить руками в поисках опоры, он все целовал.
Он целовал ее всеми способами, какие обещал. И довел ее почти до пика страсти.
Почти.
Следовало бы довести дело до конца, до победы. Но он просто не в силах был сдерживаться. Он должен был обладать ею немедленно. Он желал этого так давно — желал, чтобы она выкрикивала его имя и содрогалась в его объятиях. Но когда это случилось — в первый раз по крайней мере, — он желал только одного: оказаться внутри ее. Ощущать ее кругом себя и…
Черт, ну хотел, и все, и если это означало потерю самоконтроля, пусть так.
Трясущимися руками он расстегнул брюки, и его возбужденная плоть наконец оказалась на воле.
— Майкл? — прошептала она. До того глаза ее были закрыты, но, почувствовав, что он зашевелился и рука его отпустила ее, она глаза открыла. Она посмотрела на него, и глаза ее раскрылись еще шире. Никаких сомнений относительно того, что должно было произойти, оставаться не могло.
— Ты нужна мне, — проговорил он хрипло. Так как она не шевелилась, только продолжала изумленно смотреть на него, он повторил: — Ты нужна мне сейчас.
Но не на столе — это даже при его умении было бы невозможно, так что он подхватил ее, и она, содрогаясь от восторга, обвила его ногами, и опустил на мягкий ковер. Это, конечно, была не кровать, но не мог же он превратить ковер в кровать? Да и, честно-то говоря, какая разница? Он снова поднял ее подол до талии и лег на нее.
И вошел в нее.
Он собирался делать это медленно, но она была такая жаркая и распаленная, что он проскользнул внутрь в одно мгновение. Она только ахнула.
— Тебе было больно? — прохрипел он. Она покачала головой и простонала:
— Не останавливайся. Пожалуйста!
— Ни за что, — торжественно пообещал он. — Никогда. Он заработал, и она рванулась навстречу ему, и оба они были настолько возбуждены, что буквально через мгновение оба достигли пика.
И он, переспавший с тысячей женщин, вдруг понял, что он всего-навсего зеленый юнец.
Потому что он ни разу не испытывал ничего подобного. Прежде любило только его тело. Теперь — его душа.
Глава 18
…само собой разумеется.
На следующее утро на душе у Франчески было так скверно, как давно уже не бывало.
Ей хотелось плакать, но даже и плакать не получалось. Слезы — это для невинных, а она уже никогда не сможет так сказать о себе.
Она ненавидела себя в это утро, ненавидела за то, что предала свое сердце, отступилась от всех своих принципов, и для чего? Для безнравственных плотских утех.
Она ненавидела себя за то, что почувствовала влечение к какому-то мужчине, помимо Джона, а больше всего за то, что вчерашний чувственный угар оказался сильнее того, что она когда-либо испытывала с мужем. В ее браке было много смеха и много страсти, но ничего, решительно ничего такого, что подготовило бы ее к восторженному оцепенению, в которое она впала, когда Майкл склонился к ней и принялся нашептывать на ухо совершенно безнравственные вещи.
Или к тому взрыву чувств, который ошеломил ее после того, как он осуществил на деле все те неприличности, о которых шептал ей.
Она ненавидела себя за то, что такое вообще случилось, и особенно за то, что это случилось с Майклом, — именно участие Майкла делало ее вчерашний дурной поступок в три раза хуже.
И она ненавидела Майкла — за то, что он спрашивал ее позволения, что каждый новый шаг он делал не иначе, как убедившись, что она желает того же, и теперь нельзя уговорить себя, что вчерашнее произошло в порыве увлечения, оттого, что она потеряла голову от страсти.
И вот наступило утро, и Франческа понимала, что уже не видит разницы между дурой и трусихой, по крайней мере когда речь идет о ней самой.
Очевидно, она была и дурой, и трусихой одновременно, к тому же слабовольной дурой и трусихой.
Потому что ей хотелось одного — бежать.
У нее не хватало духа принять последствия своих действий.
Что, по совести говоря, следовало бы сделать.
Вместо того она, как и прежде, сбежала.
Она не могла, разумеется, уехать в буквальном смысле слова из Килмартина, ведь она только-только приехала сюда, и если в ее планы не входило бежать дальше на север, за Оркнейские острова и далее в Норвегию, то приходилось признать, что она застряла здесь.
Но из дома она уйти могла, что она и сделала при первых же проблесках рассвета, со стыдом вспоминая, как накануне вечером на заплетающихся ногах выходила из Розовой гостиной, всего каких-нибудь десять минут спустя после близости с Майклом, лепеча невнятные объяснения и извинения, а потом забаррикадировалась в своей спальне и просидела там весь вечер.
Ей не хотелось бы оказаться лицом к лицу с Майклом сейчас.
Вряд ли она смогла бы выдержать это.
А ведь она всегда так гордилась своим хладнокровием и уравновешенностью! Она превратилась в какую-то косноязычную идиотку, говорит сама с собой как сумасшедшая и до смерти боится повстречаться с человеком, встретиться с которым рано или поздно все равно придется.