Когда сливаются реки

Бровка Петрусь

— Ну, что ты городишь? Какое крепостное право, когда нету надо мной ни пана, ни урядника? И столько я хлеба получаю, сколько прежде не бывало, — возражал отец.

— А ты думаешь, так всегда будет? Да хлеб хотя и лежит в твоей клети, а он не твой. Вот введут какую-нибудь сдачу — и прощайся со своим хлебом! Уплывет он! Эх ты, богач! — булькал дробненьким смешком Пранас Паречкус.

Анежка никому не рассказывала об этом разговоре. Ей было стыдно признаться отцу, что она подслушивала. А Паречкус старался, когда при Анежке заходила беседа о колхозных делах, отмалчиваться и выражаться односложно. Обычно он говорил: «А кто ж его знает?» — и пожимал плечами. Но говорил он это всегда

так, что понимать можно было только в плохом смысле.

Единственное, чего он не таил от Анежки, — это глубокой и сильной любви к родному краю. Что говорить, Анежке и самой были любы родные места: широкое поле с небольшими взгорками и задумчивыми одинокими грушами на них, чистые ручьи, выбегавшие из густого соснового леса, зеленые луга возле озера Долгого. Но то, что она слышала от Паречкуса, как будто и нравилось ей, но в то же время чем-то беспокоило. «Нет на свете прекраснее края, чем наш, — говорил он. — Бог наделил нашу Литву самой чудесной красотой на свете!» Со временем Анежка стала чувствовать в этих его речах наигранность и фальшь. «Ну, а в Долгом, а в Эглайне, рядом с нами, по-вашему, не то же самое?» — спрашивала она. «То, да не то, — возражал Паречкус. — Нет у них такой красоты!.. Ты. только прислушайся, девочка, наши ручейки звенят, как серебро. Ты литовка, у тебя должен быть особый слух!»

«Литовская земля», «литовская вода», «литовское небо» балабонил он, как попугай, кстати и некстати. Любил Паречкус ходить по соседним селам, слоняться по окрестным полям и лесам. И всегда возвращался из походов с какой-нибудь добычей. То принесет проржавевшую бляху и начнет уверять, что это осталось от снаряжения воина, участника чуть ли не Грюнвальдской битвы. То подберет железный обломок и хвастает, будто нашел редкостную вещь, потому что, как сказал ему один знаток, — это шлем времен самого Витовта. Собирал он старинные крестики, монеты, сосуды, будто бы воссоздавая, как любил говорить сам, «подлинную историю Литвы». Но однажды он сильно оскандалился. Где-то на опушке леса попалась ему ржавая пряжка от ремня. Чтобы пряжка не утратила своей исторической ценности, никому не только не разрешалось стирать с нее ржавчину, но и трогать... «Это пряжка литовского воина XV столетия, — объяснил он, — ценнейшая вещь, если продать ее в музей». И как же сконфузился собиратель, когда Анежка однажды показала ему эту пряжку, очистив ее от ржавчины. «Gott mit uns» — «С нами бог» — вот что было написано по-немецки на этой солдатской пряжке! «Это не та... кто-нибудь подменил!» — кричал, озлившись, Паречкус.

«Может быть, за это он и невзлюбил меня? — вспоминает Анежка. — Искал случая отомстить и нашел, когда в руки ему попало письмо Алеся». Еще и сегодня во всех подробностях помнится ей суматоха, которая поднялась в хате.

— Литовка не должна знаться с мужиком, с безбожником! — орал старый Петрас, отец Анежки. — Кто в бога не верит, тот для меня не человек! Не хочу с такими знаться...

— Вас научил этому Паречкус?

— Кому Паречкус, а тебе дядя...

Анежка видела слезы на глазах у матери, но та побоялась вступиться за дочь. В гневе Петрас Пашкевичус был страшен и, не признавая никаких объяснений, шел напролом, как бык.

— Напиши этому мужику, чтобы он больше и думать о тебе не смел!

— Какой же он мужик! Он грамотнее и меня, и вас, и Паречкуса в придачу!

— Дяди, говорю, а не Паречкуса!.. И для меня он не станет лучше от того, что грамотный... Напиши ему при мне, что он чужой, что противен тебе, и отошли. Сейчас же! — настаивал Пашкевичус, стуча кулаком по столу, точно ставя точку после каждого слова.

— Я этого не сделаю...

— Ты что — любишь его?

— Я этого никому не говорила…

— Скажи,

ты будешь слушаться своего отца?.. Или ты отвадишь его, или я выгоню тебя из дома! — кричал разгневанный Петрас.

Анежка заплакала тогда и, накинув на голову платок, выбежала на улицу. С тех пор отец перестал разговаривать с ней.

«Что же мне дальше делать?» — думает она, и неизвестность щемит ей сердце.

Знакомый голос отрывает ее от тяжелых дум. И вот уже светловолосая Зосите обнимает ее за шею.

— Что ты делаешь тут одна в воскресенье?

Зосите жила по соседству с Анежкой. Их небольшие садики почти смыкались, и старые груши с двух сторон словно бы протягивали друг к другу руки. Девушки были одногодками, но выглядели по-разному. Стройненькая темноволосая Анежка все еще казалась шестнадцатилетней девочкой. Зосите, наоборот, была крупной, белотелой и выглядела невестой. И хотя ей было всего семнадцать лет, некоторые женщины начинали подумывать, что она засиделась в девках. Зосите и Анежка дружили с детства. Зосите была более опытной в житейских делах, и Анежка привыкла советоваться с ней. Вот и теперь она решила ничего не скрывать от подружки.

— Куда я пойду? Ты же знаешь, что у нас случилось.

— А ты помирись-ка с отцом.

— Не могу... Я ни в чем не виновата. Отец меня оскорбил.

— Ты в самом деле любишь Алеся?

— Люблю! — решительно выпалила Анежка и покраснела.

— Он красивый парень, Анежка. Такого можно полюбить... Я думаю, по нем не одна ты вздыхаешь...

— Он хороший... Вот, если хочешь, почитай! — И она вытащила из-за кофточки письмо Алеся, завернутое в вышитый платочек.

Анежка смотрела, как Зосите читала письмо, и ожидала, как суда над своей любовью, что она скажет. Но она ничего не могла прочесть на лице подруги. И облегченно вздохнула только тогда, когда Зосите еще раз похвалила Алеся:

— Золотой парень, скажу я тебе, Анежка! А как пишет — прямо так и берет за сердце! Смотри, и я влюблюсь в него!

— У тебя Йонас есть!

— Ладно, не бойся, я своего Йонаса ни на кого не променяю, — обняла Зосите подружку. — Да к тому же Алесь и Йонас приятели... А хлопец он все-таки замечательный...

— Что же мне с отцом делать?

— А ничего! Покричит да перестанет...

— Боюсь, что нет. Вот уже больше двух недель он со мной ни слова...

— А ты напугай его... Скажи, что, если он к тебе будет так относиться, ты сама уйдешь из дома.

— А может, на самом деле, — подхватила Анежка, — мне собраться и уйти? — И она посмотрела на подружку так, будто от ее согласия зависело все.

— Хорошо ли будет? Конечно, отцовский гнев потом сменится на милость. А если нет, тоже ничего страшного. Можно уйти на строительство! Там Йонас, наша тетка Восилене и другие.

Зосите в волнении размахивала руками.

— Там хорошо, весело... Я и сама поговорю с отцом да туда же подамся.

Анежка ухватилась за эту мысль. Правда, почему бы и ей не пойти на строительство? Сразу позабылись бы домашние неприятности, да, может быть, и отец одумался бы... А кроме того — ведь там он, Алесь... Ах, как забилось ее сердце, когда она представила все это!.. Но тут же возникли и сомнения:

— А что же я там делать буду? С топором я не могу.

— Ты думаешь, что электростанцию только топорами строят! — засмеялась Зосите. — Там всякая работа найдется. А почему бы тебе не попроситься помощницей к Восилене?

— Надо подумать, — сказала Анежка, а душой уже была на долговской горе, там, где, как ей говорили, уже вовсю развертывалась работа. Там Алесь, она будет видеть его каждый день...

Зосите сумела расшевелить Анежку. Но у нее было в запасе еще одно предложение.