Когда-то и сейчас
Шрифт:
Сказано ведь — «не переступи». Но часто мы сами даже не замечаем, что уже — переступили и нужно совсем немного, чтобы сделать следующий шаг. Всего один шаг, и ты уже не свидетель, а соучастник преступления. Я часто думаю, что потенциал добра и зла в человеке одинаков. Только почему зло с такой легкостью себя реализует, а добро корячится в родовых муках и куда реже оповещает мир о своем появлении на свет?
Вот почему в истории Холокоста для меня самые страшные страницы, которые про соседей. Про тех, с кем дружили, советовались, обсуждали чужие новости, доверяли свои тайны. Сколько этих сюжетов в истории Холокоста, и они потрясают меня больше всего. Как не могу спокойно читать у Визенталя про улицу Городецкого и улицу Сапеги, про университет, где все осталось таким же, как было прежде. Правда, там и до войны студенты-радикалы устраивали «День без евреев». Но были и другие студенты — с ними смеялись, сидели в читальном зале, ходили в деканат, где сейчас был «резервный лазарет». Все рядом — «два километра до концентрационного лагеря Маутхаузена и пятьсот метров до ближайшего ресторана…». Надо остановить зло вовремя, пока оно не разгулялось и не надышалось свободой вседозволенности. Иногда оно открыто заявляет о себе. Но чаще не обнаруживает себя и, притаившись, ждет своего часа.
Недавно один журналист спросил меня: «Чего вы боитесь больше всего?» — «Входить вечером в подъезд», — ответила я и сама себя испугалась —
Книга Симона Визенталя сама, как подсолнух на неокученном поле зла, светится умом и благородством. После войны он не вернулся в Польшу — новую жизнь нельзя было начинать на кладбище, где каждое дерево, каждый камень напоминали ему о той трагедии, в которой он чудом уцелел. Он надеялся, что «работа в комиссии поможет вновь обрести надежду, поверить в справедливость и человечность, во все то, что необходимо человеку, помимо еды и жилья».
Сила этой маленькой повести в громадности сомнений, во множестве вопросов и изматывающем душу поиске ответов на них. В ней нет ни ненависти, ни озлобленности — в ней есть боль. Он был в аду при жизни и не вернулся в рай. Он не уставал искать преступников — тех, на ком лежит ответственность за содеянные преступления. И память мучила его не только злом содеянным, но и трагедией, порожденной этим злом. Да, прежде всего трагедией народа, потерявшего шесть миллионов лишь за то, что они были евреями. Но была и другая трагедия — трагедия таких мальчиков, как «милый и хороший Карл», сотни тысяч ему подобных — одурманенных миазмами зла. Трагедия тех, кого сковал страх, трагедия тех. кто привык видеть чужое страдание и гнать его от себя, как назойливую муху. Трагедия молчаливого большинства, онемевшего не столько от страха, сколько от безразличия. «Моя хата с краю, ничего не знаю» — сколько горя мы узнали, благодаря многочисленным крайним, живущим по принципу «нас не трогай, и мы не тронем».
Книга Симона Визенталя — это подсолнух не на могиле. Эти гордые, обращенные к солнцу цветы напоминают мне несломленных, непреклонных в своем достоинстве людей. Не отчаяние после прочтения «Подсолнуха», а вера в Человека, который силен сомнениями, а не утверждениями. В конце книги Визенталь не подводит черту, а приводит к вопросу: «Должен ли, мог ли он простить?»
В годы детства — до тридцать третьего — Карл был, безусловно, «хорошим мальчиком». «Эпоха, презревшая милосердие и человечность, сделала из него убийцу» (Визенталь). Да, то была эпоха, презревшая совесть, порядочность, достоинство, честь… Сколько людей было у нее на поводу! Но сколько противостояли, каждый в силу своих возможностей, и не теряли человеческого достоинства, когда его унижали. Один предавал, другой спасал, один отворачивался, другой хоть взглядом, хоть словом шел навстречу. И праведнику, спасшему еврея, и соседу, отдавшему маленькой еврейской девочке кусок хлеба, — для всего этого требовалось. казалось бы, совсем немного, но и очень, как выяснилось, много — быть ЧЕЛОВЕКОМ. Самое высокое призвание человека — быть им. Но как же это непросто!
Быть ЧЕЛОВЕКОМ — не данность, а выбор, который требует мужества, и потому вправе ли мы клеймить тех, у кого не хватило на это сил? Кто не убивал, но и не спасал, не доносил, но и не отказывался поносить в общем хоре, прячась за чужие спины? Вправе ли мы судить их? Нет, пусть живут, но и прощать нет сил.
Когда трусость и мелкость человека загоняют меня в угол и становится так плохо, что хоть в петлю лезь, я призываю на помощь тех, кого теперь буду называть «подсолнухами» за их несгибаемую порядочность.
«Сможем ли мы когда-нибудь достичь того, чтобы люди, подобные Карлу, не становились убийцами?» — это, наверно, самый главный вопрос из тех, многочисленных, который поставил перед нами, своими читателями, Симон Визенталь. Не знаю. Но одно все-таки знаю — если есть на свете такие люди, как Визенталь, — сможем. Понимаю, они и раньше были, что не помешало фашизму на какое-то время победить. Они и сейчас есть, а национал-патриоты во всем мире поднимают голову, в том числе в стране, победившей фашизм. Но усилиями Визенталя и таких, как он, собираются в Стокгольме на Всемирный конгресс главы государств, чтобы сказать — память о Холокосте жжет наши сердца, и мы сделаем все, чтобы каждый государственный муж остановил фашизм в его зародыше. Это мощно, громко, это на самом верху. А мне хочется спуститься вниз, к самым обыкновенным людям, которые возвышались «подсолнухами» во мраке страха и морального растления.
И возникают из небытия скромные, незаметные для истории люди, которые продемонстрировали мне величие души. Они не совершали подвиг — они просто оставались людьми, чей нравственный кодекс был их сутью, а не «моральным кодексом коммуниста», который не имел никакого отношения ни к человеку, ни к его морали. Вот приходит вечером «поразмять мозги» (как он говорил) большеголовый, худой, прокуренный до хрипоты Федор Кондратьевич — папин друг, обыкновенный инженер — не главный, не полуглавный. Выпивается, наверно, литр чая, съедаются все бабушкины оладушки, и, ничего не решив, как всегда, не договорив про что-то самое важное, они расходятся. Дядя Федор уходит, оставив в пепельнице кучу выкуренных до основания папирос, на вешалке, как всегда, кашне или перчатки. «Это чтобы вернуться», — говорил он на пороге. Но однажды он не вернулся — папу арестовали, а наш любимый Федор Кондратьевич тяжело заболел и вскоре умер. Его жена потом рассказала нам, что, когда его вызывали на Лубянку, он собрался и пошел — не пошел, а с трудом дошел. Вечером того же дня, хотя он понимал, что телефон прослушивается, он позвонил маме и попросил ее прийти. Он рассказывал, что на
Когда папу арестовали, то многие родные и знакомые от нас отвернулись. Всех, кажется, перещеголял мамин двоюродный брат, профессор консерватории, известный пианист. Он, помнится, прислал к нам свою домработницу и просил никогда им не звонить и, само собой, не приходить. Я взбесилась, а мама сказала: «Бедный пуганый-перепуганый еврей, забудем о нем». Когда папа вернулся, дядя попросил у него прощения, и папа… простил, и мама. А я долго не могла, хотя очень любила ходить в их уютный дом, слушать музыку. А сейчас прощаю. Все они (не буду перечислять, кто отказался от нас тогда) прошли обработку сталинским режимом, все, так или иначе, что-то получили от него и не хотели терять — нет, нет — не званий, не денег, а просто элементарную возможность жить. Они не предавали, не доносили, они спасались, как могли, и в этом их самоотлучении от прокаженных срабатывал элементарный инстинкт самосохранения. И потому я продолжаю утверждать, что даже элементарная порядочность требовала от человека смелости, ибо боялись все. Страх парализовывал совесть, но не только страх. Сквозь пропагандистскую мясорубку прошли все и где-то в глубине души полагали, что, если взяли, значит, что-то все-таки было. Даже мой папа, я хорошо это помню, когда начались «еврейские посадки», сказал как-то: «Меня это не коснется, я ни в чем не виноват». И это после того, как был в тридцать седьмом расстрелян его брат, а в сорок первом на двадцать пять лет осужден за «пораженческие разговоры» другой. Вот что самое ужасное — подмена человека. Он уже не был самим собой, он был частью целого, его винтиком и сам, как под массовым гипнозом, не ведал, что говорил и что думал. И когда папу забирали, он тоже, как в гипнотическом сне, повторял, что ни в чем не виноват, как будто не знал, что никакой вины не требуется, чтобы отправить человека в лагерь или расстрелять — одним Гербером больше, одним меньше. Главное, чтобы все были, как один, и не высовывались. В сорок девятом этими «выскочками» стали евреи. Прошло всего четыре года после окончания войны, но в нашей стране о Холокосте не говорили. «Евреев не убивали, все возвратились, живы», — с горькой иронией написал после войны фронтовик Борис Слуцкий. Волна тяжелого антисемитизма захлестнула страну. Нужно было найти виновного, того, кто за все в ответе — за бедность, болезни, за то, что страна-победительница не может победить разруху, голод, экономический кризис. Система буксовала. Чтобы выжить, ей нужны были новые враги, дабы оправдать свое бессилие, и, памятуя удачный опыт недавнего внешнего врага, она обнаружила внутреннего — «евреи, евреи, кругом одни евреи». На вечный вопрос — почему? — Визенталь отвечает емко и убедительно: «Нас, евреев, не любили — и это началось не сегодня. Наши отцы вышли однажды из тесноты гетто в открытый мир. Они упорно трудились и прилагали все силы, чтобы добиться признания своих сограждан. Но то были тщетные старания. Если евреи замыкались от мира в своем кругу, их рассматривали как чужаков, как инородное тело. Если же они выходили из своего мирка, чтобы приспособиться и жить, как все, их считали нежеланными гостями или даже захватчиками, которых ненавидели и отвергали… Рано, очень рано я ощутил, что родился человеком второго сорта».
Так где же оно, НАШЕ МЕСТО? Однажды в Израиле тогдашний президент Вейцман собрал «круглый стол», чтобы поговорить о еврейской жизни в разных странах… Я тогда, впрочем, как и сейчас, была переполнена ненавистью к нашим неофашистам и пламенно говорила только об этом. В какой-то момент, когда моя речь была, по-видимому, особенно эмоциональной, президент прервал меня: «Зачем вы там сидите? Приезжайте сюда. Здесь — ваша Родина». Я растерялась и ничего не смогла ответить. Повесть Симона Визенталя снова поставила передо мной этот вечный вопрос: «Где мое место?»
«Мело, мело по всей земле…» — наверно, самое простое было бы ответить, что мое место здесь, ну, скажем, в Переделкино, где жили и творили русские писатели… Мое место здесь не потому, что я «писатель» (избави Бог), а потому, что моя родина — русский язык. Я молчу на нем, вижу сны, страдаю, радуюсь… Но и это не то, хотя и много. Здесь могилы моих родителей, мужа, тетушек и дядюшек, которых я бесконечно любила. По субботам мы собирались у кого-нибудь из них за большим столом, покрытым белой, жесткой крахмальной скатертью… Дядя Давид, родная моя тетя Шеленька, которую обожали за ее доброту и красоту до глубокой старости все мои друзья… Тетя Зина — она перечитывала все мои дурацкие статьи и восторгалась, искренне и смешно: «Необыкновенно замечательно…» И дядя Ленечка, и другая тетя Зиночка — святые люди, не обидевшие мухи, что раздражало их соседей в многокомнатной коммуналке, и они не раз слышали вслед: «Вот, евреи, все прикидываются…» Они не обижались, потому что в той же коммуналке были другие соседи, которые любили пить чай с моим дядей Леней и говорить с ним о политике, а тетя Зиночка угощала их мацой, а они всегда приносили ей на Пасху кулич и крашеные яйца. Все было. Все это переплелось в моей памяти в одну тяжелую косу, которая тянет обратно в прошлое и не дает его забыть. Да, в этом прошлом были многочисленные вариации на тему «Сионистский заговор» или совсем трамвайное: «Евреи (жиды), убирайтесь в Израиль». Но несравнимо больше было и есть другого. С коробками фильмов, так называемых полочных, я объездила, кажется, всю страну. И не помню никаких выкриков в свой адрес, а помню тысячи благодарных глаз, и теплые ладони дружеских рук, и вечерние посиделки у местных киноманов или тех, кто читал «Новый мир» и «Литературку» и хотел побеседовать с человеком, как они говорили, из Москвы. Мне понадобилось бы много месяцев, чтобы описать всех тех замечательных людей, самых разных национальностей, которых я встречала на своем пути и которые давали мне веру в те самые человечность и справедливость, которые утратил в Холокосте Симон Визенталь. Утратил, но так жаждал снова обрести, потому что без этой веры жить невозможно. А мои избиратели, их было десятки тысяч, — если они отдали за меня свои голоса, как я могу предать их, независимо от того, в думе я или нет. Были другие, кто спорит, но не они дают мне силы жить («ненависть разрушает»), а те русские женщины, которые без одной копейки во имя демократии ходили в декабрьский холод по подъездам «агитировать» за меня. Однажды, во время одной из встреч с избирателями, кто-то с надеждой спросил меня: «Вы немка? Фамилия у вас такая непонятная». — «Нет, я еврейка и, если это кого-то не устраивает, ничем не могу помочь». Дело не в том, что зал взорвался аплодисментами, а в том, что я всегда была и буду еврейкой. И это дает право открыто бороться с антисемитами. Но это же лишает меня права априори не любить кого-то только за то, что он не еврей. Англичане говорят: «Мы не настолько глупы, чтобы считать евреев умнее себя». А я бы сказала: «Мы, евреи, достаточно умны, чтобы не бояться считать других умнее себя».