Когда уходит земной полубог
Шрифт:
— Я сам покажу вам гравюры! — сказал царевич, преодолевая свою врождённую робость и стеснительность и оттого ещё мучительнее краснея.
— Благодарим вас, ваше высочество! — дружно прощебетали девицы и, склонив головы согласно политесу, присели в заученном книксене. И только Ирина смотрела на царевича гордо и смело и, протянув белоснежную руку, взяла книгу и показала на диванчик в соседней зале: укроемся там от суеты!
— Государю царевичу Алексею многая лета! — громко прочла Ирина посвящение епископа и благосклонно кивнула хорошенькой головкой подошедшему седобородому автору. Отец Иоанн уселся за маленький столик, стоявший перед диваном, и, к огорчению Алексея, сам стал давать учёные
— Каждая буква в моём Алфавите начинается с жития святого, и житие сие изложено виршами. Вот, к примеру, «Житие Алексея, человека божия», — ужасно самодовольно, как казалось царевичу, толковал автор.
— А нет ли в житии Алексея какого-либо намёка на нашего царевича? — лукаво вопросила Ирина.
Теперь пришёл черёд покраснеть автору.
— Не то чтобы прямо, но касательно... — забормотал Максимович.
— Так ли уж касательно... — Ирина обернулась к сидевшему рядком с ней царевичу, и тот ощутил вдруг, как его ноги коснулась её горячая ножка. — Вы токмо послушайте сего льстеца, ваше высочество! — Иринка вроде бы и не замечала смущения царевича. — Ведь вы, государь-наследник, как тут писано, «в возрасте и разуме преуспевающи, в юных летах велики успехи являющи, природными царскими дарованиями всей вселенной явны».
«Надо мной она смеётся иль над автором?» — мучительно размышлял в эти минуты Алексей, но так как горячая ножка всё сильней давила на его ногу, то царевич решил: все насмешки относятся, пожалуй, к бедному Максимовичу. Он даже пожалел преосвященного и сказал громко:
— Зато признайте, сударыня, что гравюры в сей книге отменные!
И все принялись рассматривать гравюры. А когда начались танцы, царевич, к немалому удовольствию отца Якова, наблюдавшего за ним из соседней залы, не пропустил, вопреки своим привычкам, ни одного танца, и как-то само собой получалось, что в каждой фигуре он оказывался рядом с Ириной.
С тех пор царевич сделался завсегдатаем на ассамблеях у Мусина-Пушкина. Не пропускала в свой черёд этих вечеров и Иринка. И вдруг явился Гюйссен, и яко гром среди ясного неба грянуло: есть уже невеста, какая-то Софья Шарлотта с длинным титлом «Брауншвейг-Вольфенбюттельская».
— Не собираюсь я свататься ни за каких немок! — тем же вечером заявил царевич в своём «весёлом соборе». Так он прозвал небольшую компанию близких людей, которые собирались у него по вечерам, когда он возвращался с царской службы.
— Да не слушай ты этого прихвостня Гюйссена! Бери за себя Иринку, а немку отставь! — Никифор Вяземский, когда выпивал лишку, становился отчаянным смельчаком.
— Слушай не слушай, а думаю, Гюйссен не по своей воле невесту тебе высматривал. Не иначе как твой батька его на сие сподобил! — произнёс задумчиво отец Яков. — Мыслю, хочет царь и тебя окружить немцами!
Царевич опрокинул в рот налитую до краёв чарку перцовки, услужливо налитую Вяземским, сказал твёрдо:
— Не быть немке русской царицей! Вот вернусь я из Вязьмы и посватаю Иринку. Думаю, отдадут!
— Отдадут, обязательно отдадут! — горячо поддержал отец Яков. А пьяный Никифор даже в некоторый восторг пришёл и закричал:
— Давайте, други, пить по-русски, по первой и второй не закусывая! За красавиц российских!
Однако из Вязьмы, где царевич осмотрел магазины с провиантом, Алексею пришлось, по батюшкиному указу, отправиться дале в Смоленск, поторопить воевод с отправкой рекрутов. Потому вернулся он в Москву не через неделю, а через месяц и встретил возле Кремля свадебный поезд.
«Постой, да это же Иринка!» — удивился он и выпрыгнул из саней в мартовскую грязь. Но свадебный поезд пролетел уже мимо, и только мелькнул знакомый горячий взор да сверкнули заплаканные глаза с поволокой.
— Опоздал, царевич! —
А вечно пьяный Вяземский поддакнул из-за стола:
— Да, царевич! Видать, твоему батьке крепко та Гизенова немка в голову запала — вот погоди, женят тебя на рябой!
Царевич его разглагольствований, впрочем, не слушал. Прошёл в свою горницу и долго смотрел через зарешеченное окно (все окна в царском дворце в Преображенском, выходящие на Главную улицу, были зарешечены), как над мокрыми берёзами кружится чёрное несметное московское воронье.
ШВЕДЫ ИДУТ
Борис Петрович Шереметев в мае 1708 года пребывал в тяжёлом раздумье. Он знал, конечно, что швед стоит в Сморгони и Радошковичах, на минской дороге. Но куда Карл XII двинется далее? От коварного короля-воина можно было ждать самых неожиданных поворотов!
Борис Петрович пытался поставить себя на место неприятеля, и тогда ему виделся один путь для главной шведской армии. Ни за что он не повёл бы её через Минск на Москву, а сначала завернул бы из Сморгони на Ригу, соединился там с корпусом Левенгаупта, восстановил прямые морские коммуникации со Швецией, получил оттуда рекрутов и провиант, а затем, прикрывшись с фланга мощным шведским флотом, двинулся на Петербург и на Неве встретился бы с финляндским корпусом своего генерала Либекера. Так учили все законы европейской военной тактики и стратегии, которую Борис Петрович изучил не токмо по книгам, нон по своей тридцатилетней военной практике. Он наблюдал действия таких крупных военачальников, иноземцев на русской службе, как генералы Менезий, Патрик Гордон и Огильви. Да и самому Борису Петровичу довелось биться с переменным успехом не с одними турками и татарами, но и с самим королём Карлом XII и его лучшими генералами: Реншильдом, Левенгауптом и Шлиппенбахом. Так что военного опыта Борису Петровичу было не занимать, а что до науки, то учиться военному искусству Шереметев ездил в свой час даже к мальтийским рыцарям на остров Мальту, что в Средиземном море. В свои пятьдесят пять лет фельдмаршал имел за своими плечами и такие блестящие викторин, как Эрестфер и Гуммельсгоф, и успешные штурмы неприятельских фортеций: турецкого Кизекермана, шведских — Мариенбурга и Нотебурга, Ниеншанца и Дерпта. Была, правда, в его служебной копилке и поспешная ретирада из-под первой Нарвы, и неудача при Мурмызе. Словом, Борис Петрович был генералом не только победоносным, но и битым, и это удваивало его природную осторожность. И пока Меншиков со своей кавалерией сторожил минскую дорогу, Борис Петрович, имея три пехотные дивизии и бригаду конных гренадер, нет-нет да и оглядывался на Западную Двину, опасаясь неприятельских оборотов к Риге. Неизвестность томила его тем боле, что драгуны Меншикова за несколько месяцев, начиная с февраля, не могли достать ни одного неприятельского языка, и то, что происходило в шведском лагере, оставалось для фельдмаршала полной тайной.
— Вижу, Александр Данилович в той же безвестности пребывает, что и мы, грешные. А сегодня уже последний майский денёк. Думаю, двинется швед в поход по первой траве. Ведь для Каролуса главное, чтобы кони были сыты, о солдатиках-то он небольшую заботу имеет, — поделился Борис Петрович своими раздумьями с доверенным адъютантом Чириковым. И приказал: — Вот что, Лука Степанович, коли фон дер Гольц, что у Меншикова в переднем ряду обретается, до сих пор ни одного языка в полон не взял, бери-ка ты роту конногренадер-астраханцев и сотню казачков и отправляйся сам на минскую дорогу. Может, тебе повезёт более, нежели фельдмаршалу лейтенанту фон дер Гольцу!