Когда улетают журавли
Шрифт:
Алешка Воронов у кузницы ремонтировал сеялку, спешно собрал инструмент, пристроился к Тольке.
— Вышли мы все из народа…Толька топал большими сапогами, а сзади — строгие Алешка, Стогов и Мирушников. На поляне играли в лапту дети. Шумно пристроились к Тольке.
— С неба полуденного жара — не подступись! —дружно перебили Тольку, и он, улыбающийся, подхватил со
Толька по лестнице полез на соломенную крышу, а ребятишки вырывали друг у друга флаг: каждый хотел подержать.
— Легче, Анатолий, солому не проломи.
Все стояли задрав головы. Потихоньку подходили люди, смотрели молча. Толька прибил флаг и некоторое время задумчиво смотрел на него. Было тихо и торжественно. А по всей Козлихе неистово заливались в песнях скворцы. Тишину нарушила Марина Зыкова:
— Как ты прибил, обормот? Преклонить надо, чтоб развернулся.
— Правда, что же так, — заговорили. — Алешка, мотай в кузню за щипцами.
Алешка, польщенный общим вниманием, начал показывать прыть, а люди переговаривались.
— Вот он и май. Да, праздник… А в Заозерье земля просохла. Сказывают: парторг с центральной усадьбы приедет премии вручать.
Прибежал Алешка с щипцами, и опять замолкли. Лишь Марина командовала Толькой. Толька огрызался, гордился порученным делом и хотел быть независимым, потому что среди людей стояла Клавка Сказко.
Неслышно подкатили дрожки. Черная, скуластая, похожая на мужчину Софья Щербатова, совхозный парторг, спрыгнула с дрожек, привязала лошадь к коновязи, поздоровалась со всеми, Стогову пожала руку.
— Соберите, пожалуйста, народ. — Взглянула на флаг, улыбнулась и позвала Стогова в контору.
Козлиха — деревенька маленькая, но в контору народу набилось битком.
Говорил парторг о том, что Трумэн пугает новой войной, говорил Стогов и еще кто-то. Собранием решили «ответить на происки врага» дружным выездом завтра, то есть Первого мая на весенне-полевые работы! Земля готова, ждать не станет.
Потом началось премирование. Щербатова вызвала сеновоза Алешку Воронова. Как шел к столу, не помнил. Да еще запнулся о чью-то ногу, упал и чуть не заревел от досады и стыда. Марина помогла подняться, сняла с Алешки шапку и повела к столу, говоря:
— Господи, ну прям сварился весь. Работать — мужик, а получать свое — дитёнок.
У стола обратилась к людям и к парторгу сразу:
— Ну-ка, Софья Ивановна, величай-награждай дорогого работника, — низко поклонилась Алешке и прошла на свое место.
Щербатова строгим хрипловатым голосом объявила, за что награждается Алешка, и подала ему конверт. Алешка сунул конверт в карман ватника и было направился к проходу.
— Подожди! — строго остановила его Щербатова.
Алешка совсем растерялся, вынул из кармана конверт и протянул руку с конвертом Щербатовой. Но та тихонько отвела Алешкину руку; ее грубое, мужское лицо смягчилось вроде бы виноватой улыбкой, в голосе
— Спасибо тебе, сынок, от всех людей совхоза, — взяла Алешкины щеки в грубые ладони, наклонилась и трижды поцеловала. Люди захлопали в ладоши.
— Иди.
Алешка отходил от стола, а Щербатова говорила. Что, он не разобрал от волнения, но четко услышал, как она назвала имя Мишки Михайлова.
— Будем ходатайствовать перед Советской властью, чтобы козлихинскую начальную школу назвать школой Михаила Егоровича Михайлова.
— Дело, дело, — поддержали Щербатову люди. — Будет Михаилу памятник вековечный.
Алешка слушал и удивлялся: вот называют друга по имени-отчеству, а ведь сроду его звали Мишкой.
Алешка был слабее Мишки, это верно. И в тот роковой день, Алешка все представлял, Мишка, должно быть, двигался до последней капли силы. И нашли его, вытаявшего, вниз лицом с протянутыми вперед руками. Замерз в движении. Стоит его, навсегда оставшегося четырнадцатилетним, называть по имени-отчеству и именем его школу.
Раздумывая, Алешка машинально оказался у порога. Водовоз Волосников потянул за рукав:
— Ставь вина.
Алешка обернулся затравленно, сухим кулаком сунул под нос шутнику:
— Во! Дурак! — и выскочил на улицу.
Разевай рот… Вина? Деньги-то такие впервой в жизни: премиальные, майские.
Было уже сумрачно. Еще шумели ребятишки, а в магазине, что в конце амбара, тусклый свет. Алешка вошел в магазин с достоинством (как же, личные деньги) и очень пожалел, что не было людей. Только девяностолетняя бабка Самойлова тусклыми глазами осматривала прилавок, в углу которого лежало несколько буханок хлеба, а в другом — водка и два тощих свертка материи.
Продавщица, жена Волосникова, считала мелочь.
— Свесь мне, тетя Сима, конфет.
Сима удивленно подняла брови, и тщеславие Алешки было удовлетворено. Он спокойно пояснил:
— Праздник завтра. Чай, то, се.
Сима, улыбаясь, отломила ножом кусок слипшихся подушечек. Алешка расплатился, пошел к дверям, но у дверей подумал, вернулся и, оторвав от куска одну подушечку, сунул ее бабке в рот. Та зачмокала, ничего не сказав.
Когда вышел из магазина, спохватился; Аста ведь тоже в конторе, а он, рохля, шлепнулся, когда к столу шел. Ну, опозорился! Но, вспомнив о том, как его премировали и Аста это видела, успокоился.
Разломил конфеты пополам; половину своей матери, половину — Асте. Шел, отламывая от Астиной части, похрустывал; до чего же сладка жизнь! Алешка заметил Асту с матерью, догнал.
…Аста эстонка. В конце прошлой зимы Стогов послал Алешку на станцию за эстонцами. В Козлиху приехала одна семья — мать и две дочери. Одеты так, что Алешка в жизни не видел. В пушистых шапках, в пальто с меховыми воротниками, а какой мех — не поймешь; ни овчина, ни собачина, но красивый. А младшая, лет тринадцати, в курточке и в розовых штанишках, без платья. Алешка уложил в сани какие-то мудреные корзины, чемоданы, постелил на солому доху (хорошо, что Стогов доху дал, а то бы померзли).