Когда улетают журавли
Шрифт:
Потом устоялись морозы под пятьдесят с ветерком-тягуном с севера. Снег стал грубый, как песок, и окованные сани скользили по нему плохо, подрагивая. Тогда и решили ставить концерт.
— Концерт должен быть веселым, — говорил Толька, — потому что жизнь трудная.
Поскольку Клавка пела только любовные песенки, а они всегда с грустью, а Толька вообще серьезный человек и секретарь, то вся веселая часть концерта возлагалась на Мишку с Алешкой. Алешка-то тоже по характеру мягкий, задумчивый и к шуткам не склонный, но не оставлять же Мишку одного.
Репетировали тщательно, но быстро: не терпелось. Само собой получилось, что Клавка стала руководителем,
И тут-то и были главные муки: во-первых, дед сторожил не одних телок, но и бычков, во-вторых, «телки сдыхают», не складно, «задыхаются» — складно, но неправильно. Как ни бились, оставили «задыхаются». Решили: пропоют быстро, не поймут. Главная-то мысль правильная. Ну и пляска… Мишка, тот кое-как болтал ногами, а Алешка — ни в какую. Он бы смог и лучше Мишки, но стеснялся и тыкал ногами в пол, что костылями. А частушки без пляски — пустое место.
Клавка показывала, выбивая дробь: гляди, как просто — доходила до истерики, хохотала, и от всего этого у него и вовсе деревенели ноги.
— Ты, Воронов, прочувствуй, с сознанием подойди к делу, — зажигал Толька. — Пойми, как это важно.
Алешка понимал, чувствовал, сознавал, а ноги деревенели. Решили, пусть пробегает круг, часто семеня ногами, как получится. Но это частушки, а как цыганскую пляску? Тут и Мишкина болтанка ни к чему. Тут нужны коленца с дробью и с потягом. Одолели и это. Просто Мишка будет усердно мотать ногами и бить каблуками. Алешка же — стоять на месте, хлопать в ладоши и топать ногой. Главное — здесь должна быть песня, залихватская, с присвистом. Песен должно быть две: «По горам, горам катался» и «Купил Яшка коняшку, а коняшка издохла». Мишка клялся, что знает припев по-цыгански и наплел какую-то тарабарщину-бессмыслицу. По-русски Мишка перевел так: «Сдохла, черт с ней. Украду другую». Посмеялись и решили: подойдет.
И вот пришло время выступать. Хлопот было! В последний момент вспомнили, что для цыганского танца нужны цветастые рубахи. Для Алешки взяли красную у Мирушникова — в молодости носил, а на Мишку Клавка срочно перешила свою цветастую кофту.
Первой выступала Клавка. Она вышла из-за ситцевой занавески и так громко объявила номер, что Мирушников схватился за уши: «Ну и горластая девка!» Контора-то маленькая, и шепотом услышит каждый, но Клавка делала, как в городе.
Толька ударил по струнам, и Клавка запела тихо, душевно;
Между двух дорог у перекрестка. Где во ржи шумят перепела. Лишь одна кудрявая березка Поцелуи услышать мои могла.Пела она про то, как провожала милого на фронт, как она его будет ждать и почтальон с письмом часто будет стучать ей в окно. Пела со слезой в голосе. Толька, почувствовал промах, заиграл торопливей.
Какая-то баба завсхлипывала, за ней другая, третья — это те, к кому никогда уже не постучится почтальон с письмом от милого.
Клавка допела. Была тишина, только шмыгали носы, всхлипывали, сморкались.
— Клавка!
Повеселели. А когда появились Алешка с Мишкой, послышался смех:
— Во, кочеты!
Алешка был хоть в больших, но в сапогах, а Мишке не нашлось. Обут он был в солдатские ботинки. Толька кивнул и… грянули с Петрака.
Хохот, шутки.
А танцоры разошлись, дали трепака, прошлись каждый по своему кругу: Алешка, тяжело грохоча сапогами, а Мишка, брыкая большими ботинками на тонких ногах, как картофелинами, насаженными на хворостину, и встали рядом для новой частушки. Хвалили хороших, критиковали плохих. Прихватили одну военную:
В бой идем, в бой идем, Сломим вражью силу. Кол осиновый вобьем. Гитлеру в могилу.Потом Алешка читал агитационные стихи Маяковского. После привидевшегося ему во сне Блока он не захотел его читать.
…Чем крестить пуп, Взял топор, Наколол сажень дров Аль — куб.— Ишь как бога по морде! — И опять хохот.
Алешка, считай, еще не видел своих земляков такими веселыми. Он уже не стеснялся, выкладывал все, на что способен. Ему самому было весело, и он смеялся со всеми.
Пели цыганское, Мишка — по-девчоночьи визгливо, Алешка — баском; умылились под «цыганский припев» и Тольку с балалайкой упарили.
— Ну, молодцы, ребятёшки, — хлопал рукой по колену Стогов. — Завтра один раз за сеном поедете. Со склада возьмем.
Алешка был счастлив. Люди расходились веселые, и потом не один день они вспоминали концерт и улыбались: «Вот начудили, суразята».
В конце января забушевали по Барабе бураны с морозами под сорок. Снег несло и несло. И откуда он только брался, этот снег! За ночь запечатывало хаты так, что вылезть было нельзя. Выберется кто первым, тот и ходит, откапывает двери соседям.
Скирды занесло, только макушки торчат. Попробуй подберись, возьми сено. По полдня прокапывали подъезд к скирду, а потом один подает, а другой — на возу. Сено на воз, а его ветром в степь. Привозили маленькие, набитые снегом, тяжелые волочушки. Сена не хватало, и еще издалека слышался разноголосый рев голодной скотины.
Вечерами, под хохот бури, сидели в конторе примолкшие комсомольцы. Мечтали, как поедут весной в район за комсомольскими билетами.
…Алешка вошел в темную избу, стал тихо раздеваться. Мать спросонья начал журить его за поздний приход, но он как упал за печку на топчан, так и зашуршало горячее сено жарким полднем, ветерок зашумел, а потом тучка и гром: гу-гу-гу. Бух! Бух! — стучит Диденко.
Спал, нет ли? Весь сон как одно мгновенье. Мать зажигает лампу. Оконные переплеты скрыл иней со льдом. Ш-ш — свист за стеной. У-у-в-о-о! — подвывает басисто.
Алешка, еще не проснувшийся, сопит шумно, накручивает портянки. Одевается и отец.
— Куда ты? — сипло спрашивает Алешка.
— Сани небось снегом забило, подмогу откопать.
— Запрягу — приду завтракать.
Выбрался на двор и сразу понял: ветер намного сильней, и мороз крепче. И тоскливо стало что-то на сердце. Пока откапывали сани, запрягали, отошла тревога с души, стало как обычно.