Когда в терновнике некому петь
Шрифт:
Оставив маму загорать на круглой площади, они протиснулись сквозь кричащую толпу в магазинчик.
– Выбирай, - Никодим показал на большие и малые кадила, которые связками висели на покосившейся полке.
– Хочу тебе сделать подарок. Афонский вариант - это, конечно, интересно, но надо привыкать к канонической форме.
Глеб, затаив дыхание, уставился на посеребренное кадило с большими бубенцами. Может быть, это? Или слишком дорого? Какую сумму хочет пожертвовать батюшка сыну своей дамы сердца?
Никодим перехватил его взгляд:
– Да, мне тоже это нравится. Берем, - Он расплатился
– Ну что, сейчас к патриархам, а потом на выход? Может быть, сегодня еще съездим в Новый Иерусалим?
– Конечно!
– Глеб чуть не подпрыгнул от радости.
– Главное, чтобы мама согласилась.
Но ей было все равно. Пожаловавшись на слабость, она забралась с ногами на заднее сиденье машины и, свернувшись жалким клубком, заснула, чем очень порадовала Глеба, который теперь мог, не стесняясь, перемывать с Никодимом кости всей братии.
Поздно вечером, когда позади остались и лаврские церкви, и Новый Иерусалим, они вернулись домой. Мама уговорила Никодима остаться ночевать, поэтому Глебу пришлось спать с ней в одной кровати. Он немного побурчал на то, что его лишили комнаты, но потом успокоился и быстро заснул.
Утро наступило для него неожиданно рано. Еще не пробило восемь, а он уже открыл глаза. Не желая больше лежать без дела, он аккуратно переполз через спящую маму и пошел на кухню.
– С добрым утром.
Никодим сидел за столом и пил чай. На нем было шелковое мамино кимоно, разрисованное танцующими гейшами.
– Как тебе мой летний подрясник?
Он потуже затянул пояс и расправил длинные рукава.
– Забавно, правда?
Летний подрясник... Глеб, не мигая, посмотрел на смеющихся японок и попытался переварить услышанное. Батюшка спит с женщинами и завтракает в шелковом кимоно! И это нормально, вполне обычно, не предосудительно... На секунду Глеб представил себе свою долгую жизнь, которую он собирался связать с церковью, и вдруг отчетливо увидел, что все... все, что ему еще предстоит узнать, понять, пережить, не удивит его так, как удивил этот летний подрясник отца Никодима. Отныне и на долгие, долгие годы он будет возвращаться мыслями к этому моменту и вспоминать гейш, выплясывающих свой танец на толстом животе игумена.
Так, наверное, и приходит мудрость - в миг, от одного взгляда на что-то такое, что почти невозможно осознать. И что теперь? Ему стало понятно, что отец Никодим сделал свое дело. Он отыграл эту партию, и теперь все - можно делать пересадку и менять транспорт. Глебу с ним больше не по пути. Пора переходить на новый этап, а значит... Господи! Сделай так, чтобы он ушел в прошлое, а его место занял кто-то другой. Такой, с которым можно будет двигаться дальше без летних подрясников и пляшущих гейш... А эта история... Пусть она просто закончится... Никак и ничем...
– Привет!
Мама зашла на кухню и поманила Никодима рукой:
– Можно тебя на минутку?
Они ушли в ее комнату и заперлись. Глеба прострелило любопытство. О чем они будут говорить? Надо во что бы то ни стало подслушать этот разговор. Он бросился к двери и прилип ухом к деревянной прохладе.
– Что ты имеешь в виду?
– Никодим немного подкашливал.
– Я не понимаю.
– Пытаюсь объяснить тебе, что все кончено, - мама говорила
– Больше не будет ничего. Ни любви. Ни дружбы. Ни общения. Я хочу, чтобы ты знал, что уничтожил во мне веру. Растоптал все хорошее, с чем я пришла к тебе. И теперь я ничего не желаю о тебе слышать. Все. Ты свободен. Уходи.
– Ну и хорошо!
– он воскликнул это как обиженный малыш.
– Ты мне уже давно неинтересна. Я предсказываю тебе, что еще немного, и ты докатишься до панели. У тебя ничего не получится. И даже если ты выйдешь замуж, то это будет грандиозная ошибка. Нет, все у тебя будет хорошо... Но все же...
– Заткнись и убирайся, - мама прошипела это змеей.
– Надеюсь, у тебя хватит такта не переводить свои мелочные обиды на моего сына. Да. И кстати... Не бойся. Я никуда не пойду исповедоваться, чтобы, не дай Бог, тебя не выперли из церкви, в которой, конечно же, необходимы такие святые, как ты.
– Можешь хоть к самому патриарху идти! Если я заслужил, то пусть так и будет!
Никодим выбежал из комнаты и даже не обратил внимания на отскочившего от двери Глеба.
Он быстро собрался и, буркнув на прощание что-то неразборчивое, покинул квартиру.
– Я его прогнала.
Мама медленно прошла на кухню, вытащила из холодильника начатую бутылку водки и бросила ее в мусорное ведро.
– Что скажешь?
Глеб пожал плечами:
– Ничего. Наверное, пришло время. И что ты теперь будешь делать?
– Думаю, завтра... в крайнем случае послезавтра я пойду исповедуюсь и причащусь. Просто пока не знаю, кому именно можно доверять.
– Есть тайна исповеди.
– Все ли ее соблюдают?
– Они обязаны!
Она рассмеялась и провела рукой по его волосам:
– Глупый ты мой наивный ребенок... Есть лишь горстка избранных, которые действительно соблюдают все законы, а остальные...
– мама тяжело вздохнула, - остальные лишь делают вид и изображают из себя священников. Знаешь, я бы не задумываясь обратилась в Патриархию и рассказала о поведении отца Никодима самым принципиальным людям, благо он сам неоднократно называл мне их имена... Но увы... Если я это сделаю и предъявлю им как доказательство наши фотографии, то ты, мой милый мальчик, не сможешь остаться в системе, а это будет крах всех твоих надежд. Поэтому я поеду в какое-нибудь захолустье, к священнику, который не будет выносить сор из избы, и просто исповедуюсь, чтобы снять с себя эту тяжесть. А Никодим... Пусть его судят там, - она показала наверх, - и может быть, хоть этот трибунал вынесет ему справедливый приговор.
На следующий день она действительно пошла в церковь. А когда вернулась, выглядела печальной и уставшей.
– Знаешь, я исповедовалась у исключительно недалекого типа. Он не поверил мне. Сказал, что я выдумываю, что не может быть таких людей, как Никодим... А потом, когда до него все-таки дошло, что я не вру... Он сказал... Короче, оказалось... В общем, монах, согрешивший с женщиной, не имеет права отпускать ей грехи. Это грубейшее нарушение правил, о котором Никодим не мог не знать. Получается, он все это время лишал меня и исповеди, и причастия. Вот так. Но теперь все позади... Думаю, на этом я поставлю точку.