Кого я смею любить. Ради сына
Шрифт:
— Мне больше нравится ежевика.
* * *
Колкая и жалкая реплика. Но все-таки реплика, достаточная для того, чтобы он мог ее подхватить…
Ежевика! Честное слово, он об этом не подумал. Так себе ягода, на его вкус, даже в варенье, к тому же
любители скорее посадили бы американский сорт с крупными плодами, который разводят, как малину. Во
всяком случае, ежевичник надо было срезать: он глушил молодые деревца.
Пауза подчеркивает важность последующих слов. Звучит ученое
— Я понимаю, что в названии Залука есть что-то от Лукоморья. Но из него ведь выпало “б”! Потому что
когда-то — я прочитал об этом в одном старом документе — говорили “Заблука”, а в таком случае оно на самом
деле происходит от слова “заблукаться” — сбиться с пути, пойти по ложной тропе, каких здесь много и в
которых так часто путаются возчики.
Снова пауза. Осторожно вытягивается рука; она охотно скользнула бы под мою, чтобы мы подружились и
продолжили прогулку, как добрые приятели. Я прижимаю локоть. Рука в замешательстве поднимается, и в конце
концов Морис почесывает ею родинку на шее, которую я мысленно называла червоточиной в его адамовом
яблоке. (Сомнительная, но полезная шутка. Для нас бывает спасителен насмешливый взгляд: выискать
смешную деталь, если надо, выдумать ее — это надежнейший способ оградить себя от человека). Но почти
тотчас же яблоко приходит в движение. Морис признается глухим голосом:
— Возможно, что я и в самом деле заблукался.
Заблукался! Он так и сказал, наш Тенорино! Он держит меня под своим взглядом, потом — обеими
руками, опустившимися мне на плечи. Я до сих пор не замечала: у него карие глаза. Такими глазами,
обыкновенными, как каштаны, можно наполнить целый мешок. Но я не нахожу слов, чтобы как следует
высмеять его драгоценный пробор — нитку здоровой, белейшей кожи среди густых волос, совершенно
лишенных перхоти. Чтобы добиться такого результата, мама целый час вычесывает волосы прядь за прядью
частым гребнем. В противоположность ей и несмотря на серьезную вертикальную складку на лбу, Морис
вблизи выглядит моложе, чем на расстоянии. И зубы эти его собственные. Он показывает их, уточняя:
— Давайте начистоту, Изабель: у нас с вами что-то не клеится.
Прямо-таки совсем не клеится. Но дело — увы! — кажется, не так уж плохо. О маме и речи нет. Если он
и “заблукался”, то только в отношении меня. Он начинает быстро это объяснять, слова вырываются слишком
близко от меня вместе с запахом табака:
— У нас с вами не клеится, и я вам скажу почему. Сначала я думал, что вы враждебны ко мне по
религиозным причинам. Без них не обошлось, я знаю, особенно у Натали. Но вас никогда не смущал развод,
позволивший вашей матери повторно выйти замуж. И хотя вы уже не
вы вроде бы не слишком неодобрительно относитесь к уже давним… чувствам, которые она ко мне питает.
Запинка на слове “чувства”, пристойная, но слабоватая, вынудила его сглотнуть слюну. Он продолжает с
большей уверенностью:
— Чтобы понять вас, мне надо было увидеть, как вы живете. Вы стайка женщин, пчелиная семья,
живущая ради своей матки и сплотившаяся вокруг нее. А я — ужасный трутень. Вы не решились бы так
сказать, может быть, даже так подумать, но сознательно или нет вы не прощаете мне того, что я разрушил вашу
монополию. Можно подумать, будто я отнимаю у вас то, что дают мне! Однако я ничего у вас не отбираю. Мы
греемся у одного очага. Вы так не думаете, Изабель?
Он почти обо всем догадался, но сравнения его неудачны. Дай-то Бог, чтобы его встреча с мамой была
такой же короткой, как брачный полет пчел, от которого трутень умирает! Что до очага, то этот образ хорош для
тех, кто отогревается у чужой страсти, но никогда не прыгнет в огонь, чтобы его поддержать. Ноги в тепле,
сердце в прохладе, — а сам он, Морис, ни горячий, ни холодный? Проще всего спросить у него:
— Почему вы женились на маме?
— Вы сами знаете.
Я теперь действительно знаю. Он на ней не женился. Его женили. Он поступил как честный человек,
узаконил привычку. Пылкий муж ответил бы: “Почему? Да потому что мы хотели жить одной жизнью, потому
что мы любили друг друга”. Он бы еще добавил: “К тому же мы думали, что у нас будет ребенок”, но не
удовольствовался бы таким объяснением. Морис, должно быть, сам это чувствует, потому что запоздало
добавляет:
— Знаете, я очень люблю вашу мать, и если я не женился на ней раньше, то лишь потому, что она
колебалась из-за вас.
Если он хочет сделать мне приятное, то ошибается. Но я успокоена: “очень” вовсе не усиливает глагол
“любить”, а, наоборот, принижает. Если бы мама могла сказать то же самое, все было бы замечательно. Но с
этой стороны, боюсь, дело обстоит иначе. “В любви, — говорила бабушка, считавшая себя многоопытной в
таких делах, — один всегда пленник другого, а другой — своих чувств. Самый свободный из них — не тот, кто
таковым кажется, но именно ему выпала лучшая доля”.
А я мечтаю отнять ее у мамы! Что-то во мне колеблется и раскачивается, как обтрепанная ель над нашей
головой, которая, пригибаясь под каждым порывом ветра, снова распрямляется ему навстречу. У меня озябли
ноги. Руки Мориса давят на мои плечи. Скроемся, уйдем, куда глаза глядят. Спуск, становящийся круче, а