Кого я смею любить. Ради сына
Шрифт:
подыскивании нужных слов и раздражение старого церковнослужителя, достаточно обремененного насущными
заботами, связанными с его саном, чтобы его не выводили из себя эти дурацкие проблемы, которых так просто
избежать, если следовать заповедям, однако слабость человеческая словно кокетничает ими, как хлеба
васильками.
— Прежде всего, — бормочет он, — не должно…
Он так и не сказал, чего не должно. Но свободной рукой сделал жест, словно что-то отталкивая. Злое
рвение.
И вдруг я его понимаю, себя понимаю, отворачиваюсь и гляжу в окно на виноградные грозди, свисающие с
решетки и еще обернутые в целлофановые пакетики… Лицемерка! Тебе плевать на совесть, Изабель! Все дело в
сомнениях, Изабель! Ты пришла к этому человеку, чтобы просто-напросто использовать его. Ты пришла
искусить глас судьбы, найти союзника, который скажет тебе: “Вы правы, дочь моя. Боритесь. Делайте все, что в
вашей власти, чтобы разрушить этот союз”.
Но нет, Изабель, нет, похорони это в себе, тебе этого не сказали. Этот замечательный настоятель все
говорит дребезжащим голосом, внушая тебе совсем иное: молись и еще раз молись, истовее поклоняйся
Пресвятой Деве, чаще причащайся, с терпением встречай всякие искушения и укрепись кротостию в
ежедневном исполнении долга, ибо само положение твое даровано тебе как испытание… К счастью, дверь
скрипит и останавливает проповедь. Входит викарий — бесстрашный человек в баскском берете, чей мотоцикл
несется по прямой дороге и чье современное красноречие так сильно потрясает девушек, провинившихся,
сходив на бал, или фермеров, дерзнувших рискнуть спасением души — и продлением аренды, — отправив
детей в светскую школу. Не он ли сказал нашей ближайшей соседке, мадам Гомбелу: “Над семьями, которые
некогда купили церковные земли, словно витает проклятие. На месте мадам Дюплон я бы задумался: разорение,
отец погиб на войне, муж ушел, дочь ненормальная… Многовато, чтобы снова гневить Господа!” Я ошиблась.
Мне надо было посоветоваться с викарием.
Тем временем настоятель поднимает глаза, обменивается взглядом с викарием, ступающим большими
твердыми шагами, колышущими сутану.
— Бедняжка Изабель пришла ко мне за советом, — говорит он.
— Да, — отвечает викарий, — ее положению не позавидуешь.
И все. Он уже прошел через комнату на кухню, откуда доносится запах бараньего рагу. Шум воды дает
мне понять, что он моет руки. Настоятель хрустит суставами, поднимаясь на ноги. Его улыбка, ставшая менее
сердечной, означает, что я могу идти. Я выпаливаю:
— Но как мне его называть? Отец — невозможно. Месье —
— Ты могла бы называть его по имени. По правде говоря, это не имеет большого значения.
Снова слова. Ну же, Изабель, не стоит забивать себе голову пустяками, когда на кон поставлено
неоценимое! В ситуации, подвергающей серьезной угрозе духовную жизнь, главное — сохранить ее. Молись,
молись, уповай на Господа… Сам он, как чуткий пастор, не преминет присоединиться ко мне. Не завтра, потому
что у него отпевание, и не во вторник, потому что у него венчание, но в среду или в четверг.
С этими словами настоятель подошел к медной дверной ручке. Его фиолетовая губа под остатками зубов
еще шевелится, добавляя, что если все-таки, несмотря на присутствие бесценной мадам Мерьядек, положение
ухудшится до того, что в опасности окажется моя вера, надо будет…
* * *
Возможно, надо будет вернуться, молить о его осторожной поддержке. Но на этом условии голос
настоятеля затих. Покинем этого старика, такого же безоружного, как я сама, снова пройдем по коридору и
через ризницу. Церковь пуста; осталась одна серая монахиня, которая обращает ко мне свой белый чепец,
вздыхает и милосердно опускает веки. На площади будет гораздо хуже. Дождь кончился, и половина деревни
стоит там, склевывая новости. Как вынести взгляды всех этих крестьян, разряженных в черное и застывших во
внимательной вороньей неподвижности. Их молчание окружает меня со всех сторон, и я стыдливо съеживаюсь,
словно вдруг выяснилось, что я незаконнорожденная. Через минуту, когда я дойду до первого поворота,
молчание позади меня взорвется шепотом. Я неотступно об этом думаю. Возможно, я неправа, хотя, в конце
концов, это тоже верно: если бы у виновника всего случившегося было хоть на грамм такта, он приехал бы за
мной, предложил бы мне, по крайней мере, свою машину и эту жалкую компенсацию: уважение, которое
внушает длинный капот.
Будь по твоему, Изабель, если это тебя утешит! Вот она едет, рассекая толпу — твоя “Ведетта”. Вздрогни,
колеблясь между удовлетворением от исполнения желания и досадой от необходимости подавить упрек. О тебе
почти подумали, и сам Морис, дурачок, считает нужным уточнить:
— Подвезти вас, Изабель? Я только что из аптеки.
VII
Как без смущения вспоминать о второй половине сентября, в течение которой он был среди нас в таком
же положении, в каком, должно быть, оказываются его клиенты перед судьями? Мама не выходила из комнаты;
жар спал, и она в основном жаловалась на неясные боли, внезапные их приступы, и только сыпь, разъедавшая