Кока-гола компани
Шрифт:
После первого урока временная учительница поднимается в учительскую, чтобы найти номер домашнего телефона родителей Лониля. Ее терпению пришел конец. Писать замечание в дневник она не стала, поскольку свою ложь Симпель написал в самом низу последней страницы дневника. Училка набирает номер Симпеля. Палец, которым она это делает, дрожит от раздражения.
Симпель, со своей стороны, уже по горло сыт обращениями со стороны работников школы, все равно ему не удается убедительно отвечать на них. В любой другой обстановке он держится до омерзения холодно и неприступно, уверенный в своей правоте, но прошлогодний праздник елочки, очевидно, произвел в нем некий надлом; каждый раз при беседах с руководством Самой средней школы он неизъяснимо мучается из-за того, что у него начинает дрожать голос. Симпель сидит и прислушивается к тому, как вибрато в его голосе берет верх над тем, что он говорит, и как оно набирает все большую силу и амплитуду по мере того, как он осознает, что происходит, и в такт с тем, как он это осознает, его ответы становятся все более никудышными, поскольку он не может сосредоточиться ни на чем, кроме своего вибрато. Поэтому номер телефона Самой средней школы он занес в список на мобильнике, так что дисплей показывает, что звонит учительница или кто-нибудь из методистов. Как раз сейчас он сидит за письменным столом с телефоном в руке. Телефон звонит. Он смотрит на дисплей. Там появляется надпись «Самая сраная школа». Он не поленился обозначить номер буквочками «с-а-м-а-я-с-р-а-н-а-я ш-к-о-л-а». Телефон звонит снова. Временная училка ждет у другого конца, она наготове, поднесла трубку к своим гадким зубам и гадким губам. Симпель прищуривается. Лониль ушел не больше часа назад. «Ёб твою!» думает он. «Не могу, не могу, я работаю, не могу разговаривать с какой-то поганой жопой, которая собирается нажаловаться на Лониля», думает он, «придется им, мать их, самим справляться с мальчишкой в те недолгие часы, что он у них в руках, когда же, бля, у таких людей как я будет время на работу, если я должен расшаркиваться перед ними всякий на хер раз как чертово отродье
Лониля, с его серьезными поведенческими отклонениями, неоднократно водили на прием к детскому психиатру, и каждый такой визит в Симпелевой иерархии кошмаров превосходил предыдущий. Всякий раз он упрашивает Мома-Айшу (НУ ПОЖАААЛУЙСТА!) пойти вместо него, но она непоколебима (Идиии, идии тиии, Симпель, етта твой идинствинний абьязаность у тибья). И вот снова путь лежит в кабинет 217, где с серьезным лицом священослужителя сидит детский психиатр Берлиц, столь исполненный озабоченного понимания, что Симпель каждый божий раз едва удерживается, чтобы не сорваться. Вибрато вступает уже со слов ‘добрый день’, что с самого начала вооружает эту свинью, педагога, тройным преимуществом; как Симпель неоднократно говорил Мома-Айша, «я мог бы с тем же успехом сразу же спустить штаны, наклониться над кафедрой и попросить его вставить мне». А педагог-психиатр лупцует Симпеля три четверти календарного часа (старый добрый академический час) своей лживой заботой, являющей собой, собственно, наитошнотворнейшее выражение болезненного властолюбия. Заботливый такой, наци хренов. Он рассуждает и оценивает за и против всех мыслимых программ и мер, которые могли бы помочь Лонилю «справиться с его поведенческими отклонениями так, чтобы для этого не потребовалось вырывать его из естественной школьной среды, где у него друзья». Симпель не торопится поведать козлу об отсутствии у Лониля хотя бы одного-единственного друга, что уж там говорить о какой-то там естественной школьной среде, по той простой причине, что г-ну Берлицу насрать на Симпеля, а Лониля он ненавидит. Задача Симпеля в кабинете 217 состоит просто-напросто в том, чтобы помалкивать и кивать головой. Детский психолог Берлиц вечно ссылается на многочисленные монографии и диссертации, которые он рекомендует как «возможно, могущие оказаться полезными для изучения близкими Лониля в свете скорейшего поиска разрешения сложностей, переживаемых Лонилем». У Симпеля герпес и геморрой расцветают пышным цветом и от меньших стрессов, нежели от выслушивания заглавий вроде: Хэл С. Питт, «Проблемный ребенок — решения», Вильям Сонненберг, «Вовлечение невовлекаемого», Сузи Краусс-Путц, «Да ‘нет’-ребенку», Гордон И. С. П. Хайссберг, «Относительно проблемы противодействия: введение в терапию анти-адаптируемого».
Г-н Берлиц увлечен региональной политикой. Региональная политика увлекает г-на Берлица, и кругозор в области регионально-политической деятельности в сочетании с воображаемым культурным багажом позволяют ему ощущать полный контроль над своей жизнью, тесно сопряженной с жизнью региона. Он обладает обширной и постоянно пополняемой коллекцией компакт-дисков с упором на классику и джаз, но есть у него и ряд записей минималистической музыки. Все это проигрывается на безупречном оборудовании, на оптимальном, по его мнению, расстоянии от которого установлено специального дизайна кресло для прослушивания музыки. Берлиц обретает душевный покой под тот или иной сорт красного вина, прикрыв глаза и находясь в точке, где его настигает стереозвук, где кажется, что звук возникает внутри головы, а не льется из колонок. Здесь он освобождается от накопившихся за день впечатлений, их место занимают вино и музыка. 95-граммовый бокал для бургундского от SPIEGELAU подобран тщательно, Берлиц убежден, что бокал стильный. Он удерживает бокал в ладони под наклоном в 45 градусов.
Супруга Берлица, долгое время руководившая пользующейся известностью кейтеринговой компанией, теперь «взяла и порвала — порвала со всем», и полностью переключилась на иную сферу — дизайн текстиля, что всегда казалось ей сферой высокой духовности. Ее музыкальный вкус не столь продвинутый, сколь вкус супруга. Неоднократно он застигал ее за проигрыванием не самого худшего толка, но — с точки зрения теории музыки — абсолютно неинтересной музыки. И раз за разом, исполненный справедливого негодования, он пытался пополнить ее музыкальное образование отсылкой к классикам, среди которых излюбленные им Донахью, и Кэйдж, и Штокхаузен, и Фуллер, и Хиндемит, и Ла Монте Янг, и Хеджкоу, и Хэйг Осака — но безуспешно. Из-за этого ощущение своего величавого одиночества в мире, возникающее у него вечерами между 18.00 и 18.45, когда он отдается в объятия того, что сам именует объятьями минимализма, только усиливается. Субботними вечерами между 21.00 и 22.00 он позволяет себе выкурить любимую сигару (Торпедо 6x52 из НИКАРАГУАНСКОЙ КОЛЛЕКЦИИ ТОМАСА ХАЙНДСА; с горьким, чуть ли не терпким поначалу, вкусом, развивающимся в направлении все более насыщенного земляными тонами ощущения с шоколадистыми обертонами. Тяжелая, комплексная структура послевкусия. Отвечает всем ожиданиям, которые Берлиц связывает с сигарами). Синеватый дымок дополняет наслаждение от красного вина и музыки. Сам о себе он отзывается как о не лишенном таланта пианисте. Несмотря на то, что ему исполнилось 56, кожа у него прекрасно сохранилась; если подойти на достаточно близкое расстояние, ощутишь едва заметный аромат лосьона, который госпожа Берлиц Лексов в глубине души находит весьма неаппетитным. Она не боится называть его гениталии грубыми словами, когда они оба, нарезвившись, близятся к достижению экстаза. Чего она не знает, так это каков арсенал спродюсированных в Америке видеофильмов с лесбийским сексом, которые г-н Берлиц прячет у себя в кабинете среди папок с материалами по детской психологии. Каждую неделю он непринужденно укладывается на кожаной кушетке перед видеомагнитофоном, облаченный в элитное нижнее белье супруги, и, обязательно после очищающего душа, мастурбирует под эти видео. У г-жи и г-на Берлиц двое взрослых детей, сын, изучающий медицину, и дочь, востребованная актриса; в настоящее время она играет одну из двух центральных ролей в «Женщинах на конгрессе», поставленных на малой сцене Национального театра; г-жа Берлиц смотрела эту постановку уже четыре раза, и каждый раз у нее в горле стоял все столь же большой комок; г-н Берлиц сдержан в проявлениях своей гордости; он посмотрел спектакль лишь дважды. Вершиной культурных переживаний четы Берлиц явился званый обед дома у режиссера-постановщика в вечер премьеры. Наконец-то г-ну Берлицу представилась возможность продемонстрировать познания в теории музыки; не без труда он пробился на место за столом рядом с автором сценария и позабыл даже об угощении в восторге от того, что хотя бы единожды ему довелось оказаться, как он позднее выразился, «сидящим рядом с человеком столь же высоких референциальных позиций». Он был столь воспламенен, что, придя домой, в третий раз за все время своей брачной жизни пытался осуществить анальное соитие с супругой, но безуспешно.
В кабинете 217 Берлиц садится, сложив руки перед своим безгубым ртом, обрамленным аккуратно подстриженной бородкой; частенько между пальцев у него болтаются очки для чтения. Он изучает входящего к нему пациента. После того, как пациент вступил в кабинет, он снимает очки, потирает глаза, выслушивая его или притворяясь, что обдумывает, какой же именно подход детской психиатрии следует предпочесть в данном случае. Все ответы/предложения/терапевтические рекомендации, которые он высказывает, можно так или иначе возвести к той неизбывной ненависти, которую он питает к вандализму — в особенности к тем, кто малюет граффити. Можно даже заподозрить, что и его выбор профессии, и вовлеченность в региональную политику проистекают у него из желания либо придушить потенциальных таггеров в зародышевой стадии, либо прикончить их посредством применения финансового законодательства. Дипломную работу по психологии он защитил под названием «Хроническая тяга к таггерству как социальная дисфункция: граффити как проявление насилия». И в региональной политике он перешагивает через трупы, лишь бы изничтожить таггеров. Кампания БЕЙ СВИНЕЙ, инициированная и возглавляемая им вот уже год — самая дорогая из кампаний, которые когда-либо осуществлялись в его муниципальном образовании, ее стоимость втрое превзошла расходы на поддержание чистоты во всех социальных транспортных средствах. Поначалу муниципалитет скептически отнесся к девизу кампании, но, выступив с парой наиболее пламенных воззваний, какие только доводилось слышать жителям города, Берлиц сумел протолкнуть и этот девиз. «Где ненависть не ведает сомнений, зло следует называть его истинным именем», возвестил он.
Феномен Лониля как раз по его части, как говорится; Берлиц, изучивший явление таггерства вширь и вглубь, еще ни разу не сталкивался со столь бесспорным случаем. На первом, ознакомительном, приеме, всего через пару недель после первого школьного дня Лониля, мальчишка исхитрился замазюкать весь фасад похожего на кафедру стола Берлица в кабинете 217 крестиками, черточками и кляксами. Произошло это еще и из-за того, что беседа Симпеля с Берлицем переросла в громогласную перебранку (это произошло еще до того, как у Симпеля после рождественского праздника несколькими месяцами позже развился невроз боязни авторитета начальной школы), и никто из них не заметил, что Лониль беспрепятственно дает выход своим творческим началам на древесно-стружечной плите,
Симпель уверен, что видит, где у Берлица пересажены волосы, хотя тот вовсе и не пересаживал волос. У Берлица такой подозрительно гладкий лоб, какой бывает у сомнительно большого числа людей, перенесших пересадку волос, и именно из-за этого лба у Симпеля такие галлюцинации и возникают. На лбу Берлица нет ни единой морщинки, кожа выглядит так, будто она натянута на болванку, она сияет и блестит самым отвратным образом. Если начать со лба, то все его лицо — это колоссальное и ужасающее отсутствие мимики, и всё. Симпель не в состоянии смотреть на его лицо дольше половины секунды за один раз. Во-первых, из-за гладкого как внутренности лба и чрезмерно ухоженной бородки. Во-вторых, из-за ответного взгляда Берлица. Берлиц — мастер визуального контакта, или, как в случае с Симпелем, мастер отпугивать взгляды других, чуть более склонных к компромиссу людей. Симпель считает, что уставиться в ответ в харю Берлицу, которая так и светится воображаемой самоуверенностью и воображаемым перевесом сил, свыше человеческих возможностей. Проблема Симпеля в том, что Берлиц обретает реальную уверенность в себе и реальный перевес сил на деле, потому что у Симпеля взгляд становится загнанным и мечущимся. Его (Симпеля) глаза скачут по обстановке кабинета 217 в отчаянной попытке избежать психиатрического взгляда Берлица, прожигающего Симпелю любую щеку, какой бы он ни повернулся. Кабинет похож на перепрофилированную классную комнату, в которой не больше и не меньше обычных элементов обстановки классной комнаты, но Симпель не в силах вспомнить ни одного из этих элементов, когда он после окончания беседы выходит в столь же мрачный коридор. Он помнит кафедру и лицо Берлица. Точка. Остальное исчезает в утомительной дымке ощущений. Он понятия не имеет о том, какого цвета стены в кабинете, гладкие они или шершавые на ощупь, сколько окон на левой стене или каким узором изувековечен линолеум. Он не знает даже, висит ли за спиной Берлица черная доска, или это он так воспринимает исходящую от него черную ауру злобы. Висят ли над вероятной доской свернутые рулоном карты? Есть ли парты в глубине кабинета? Установлен ли вдоль правой стены поделенный на отсеки стеллаж из клееной фанеры? Украшены ли стены детскими рисунками? Наверняка. Но Симпель не имеет об этом ни малейшего представления. Да ему это и по фигу. Кабинет 217 существует в его изношенном регистре ощущений лишь в виде некоего навязчивого, давящего присутствия. Когда Симпель вспоминает о кабинете 217, а это бывает частенько, то воспоминание об этом помещении накатывает как пример из категории «здесь-ничего-не-найдешь-кроме-скучищи-и-неприятностей-и-дни-проходят-один-за-другим-и-все-время-темно-и-все-навевает-на-мысли-о-принуждении-и-долге-и-обязательном-посещении-школы-и-неизбежности-оплачиваемого-труда-и-достижениях-и-огорчениях-и-обязательных-огорчениях-я-не-желаю-здесь-находиться-но-я-всегда-здесь-все-равно-почему-я-вынужден-так-много бывать-в-подобных-местах-что-мне-уже-кажется-что-такие-места-мне-необходимы».
Можно сказать, что беседы в кабинете 217 подстегивают проектную активность Симпеля. Настала очередь Берлица-козла.
Лониль выглядит как светло-бежевый клон Баквета [1] , но без бакветовского комикования в стиле немого кино. Вообще ничего комичного или забавного в подвигах и поведении Лониля нет. Потому что Лониль никакой не Сорванец. Он трагичен, а серьезность его поведенческих отклонений нельзя преувеличить. Никому не дано было предугадать, что комбинация хромосом от двух по всей видимости здоровых людей, Симпеля и Мома-Айши, до безумия влюбившихся друг в друга над прилавком с рыбой в Пембе на Занзибаре, сможет породить такого маленького монстра. Но несмотря на монструозное нутро, Лониль обладает чарующей внешностью. Так же, как и Баквет. Мома-Айша даже старается зачесывать ему волосы кверху и назад последние пару лет — после того, как он перестал кусать за руки пытавшихся потрогать его афро. Симпель так и не разобрался, что это за расческа у нее, но исходит из того, что это единственное орудие, способное продраться сквозь чертовы афрокудряшки. Какая-нибудь занзибарская штуковина. Выглядит она как вилка без рукояти с десятью длинными острыми зубцами. Симпель не понимает, как этот инструмент действует. Когда он отваживается по-отечески взъерошить волосы Лониля рукой, пальцы у него всегда там и застревают, а Лониль, взвыв, шипит и клацает зубами. Как правило, Симпель старается воздерживаться и от участия в его утреннем туалете, и от назойливого взъерошивания волос. Испытать на себе молочные зубы Лониля ему довелось один раз прошлой осенью, когда Мома-Айша ездила навещать родственников в Пембу, и это незабываемо. Попробовав воспользоваться афрорасческой, он был так укушен в руку пониже плеча, что лиловый след от зубов саднил еще месяца два. То, что Мома-Айша сколько хочет может возиться в афроволосах Лониля, Симпель относит на счет африканской солидарности. Ну и пусть себе, думает он. Дикари чертовы. Теперь у Лониля, к счастью для Симпеля, выпало четыре передних зуба, внизу и наверху. Не далее как на прошлой неделе Лониль пытался отрезать Симпелю указательный палец. Как хороший отец, Симпель, на которого нашло заботливое расположение духа, пытался отереть горстку пармезанных крошек со щеки Лониля, но не успел он даже вымолвить слов ‘психопатишка поганый’, как раздалось клац, а его указательный палец оказался зажат в дырке, где раньше находились передние зубы Лониля. Симпель успел вытащить палец прежде, чем Лониль рубанул снова коренными.
1
Сорванец-негритенок Billie «Buckwheat» Thomas, герой американских фильмов.
Телосложение у Лониля безупречное. Он оснащен пенисом, которому папа Симпель уже завидует. Его торс круглится мускулами. Затылок и плечи образуют небольшие выпуклые дуги, точь-в-точь как у боксера. Грудные мышцы — два твердых, как камень, теннисных мячика. Единственное, что отличает тело Лониля от тела взрослого атлета, если не считать детского размера, это его огромная голова. Да и волосы, торчащие, как туча, вверх и назад, не способствуют тому, чтобы голова казалась не такой большой. Мома-Айша беспокоится, что монодиета из одного карпаччо может вызвать дистрофию, но детский врач Грёппле, с самыми сухопарыми губами в мире, раз за разом повторяет, что ей не стоит волноваться. В карпаччо содержатся все необходимые питательные вещества. «Ви мошшете видетть по ему, конэшшна, шшто ему не тРРРэбуется более того, шшто он полушаэт. У эттого малтшик пРРРэкрассный фисишеский фоРРРм», успокаивает Грёппле. По совету Грёппле Мома-Айша пыталась затащить его на спортивные занятия, но безуспешно. Ведь само собой разумеется, что Лониль а) отказывается слушаться указаний б) ни за что не желает участвовать в совместных занятиях в группе или команде в) является чумой и проклятьем недоумков-тренеров, по основной специальности — служащих муниципалитета г) размалевывает раздевалки, клубные помещения и гимнастические залы, а также нетренированные, одетые в треники АДИДАС ноги спортивных арбитров фломастерами д) сбегает, стоит только Мома-Айше на секунду отвернуться е) кусается; в общем, всеми возможными способами срамит Мома-Айшу. Лониль обеспечивает себя тренировками как таковыми, в их неорганизованном варианте, самостоятельно. Каждый день после школы он скачет на угловом диване перед телевизором до тех пор, пока не упадет без сил, как правило часов в 10–11 вечера. Укладывать Лониля спать бесполезно; нужно дождаться, чтобы он именно упал без сил.
Мома-Айша рассказала Грёппле о том, как Лониль компенсирует свое гиперактивное поведение. Грёппле нашел этот способ весьма хитроумным, если учесть пассивность и фобии, которыми Лониль страдал ранее. Примеров того, чтобы ребенок переходил непосредственно от полного нежелания разговаривать и двигаться к поведению, характерному при гиперактивности, он раньше никогда не наблюдал, утверждает он. И именно поэтому он рекомендовал Мома-Айше организованные спортивные занятия. «По фсей феройятности то, што мы ф своем неведении насываем гипеРРРактивностью, яфлйаэтся виРРРашением своего РРРода стРРаха пеРРетт пеРРРеходной фазой, наззванния котоРРРОму ми естше не знаем. И посему, та, я етинстфенно одно могу Вам пРРРедлошитть самим насстойательным обРРРасом фф катшестве саметшателной формы теРРРапии и каналисатсии той потРРРебности в бешшшеной актифности, котоРРРую пРРРоявлиаетт Лониль: а имменно саниаттия оРРганизованным споРРРтом; с утшэттом того, што оРРганизованный споРРРт ф большинстве слутшаефф каРРактэРРизиРРуэтсиа как окасываюштший штРРуктуРиРуюштший, диссиплиниРРуюштший, а такше и истоштшаюштшее силы востействие на малэнки дэтти. Такое востействие с високкой вэРРойатностью нэ окашетсиа бесполесним длиа Вашего синотшка Лониля». Не раз Мома-Айша — стоя за боковой, стыдясь того, что по ней сразу же было видно, что это она пришла с Лонилем; остальные родители видели явную связь между афро I и афро II на данной спортплощадке — на чем свет кляла и костерила Грёппле с его дурацкими ученостью и советами, в то время как Лониль на ее глазах демонстрировал провал за провалом. От спортивных занятий в группах и кружках быстренько пришлось отказаться; карьера Лониля в качестве командного игрока оказалась недолгой и болезненной. И, посовещавшись с Симпелем, она решилась пожертвовать угловым диваном. Он стал базой проявления Лонилевой гиперактивности. Да и диван-то, если честно, дрянь — гори он синим пламенем.