Кольца Джудекки
Шрифт:
– Ты в этой больнице с самого начала?
– Нет. Что ты! Я сперва на фабрике работал, потом меня в армию определили.
– Тут и армия есть?
– Название одно. Больше на милицию похоже. Роман Иваныч, вон, в офицерах даже ходил. А я - так, вроде старшины. Мост охраняли. В голосе Диего послышалась тоска.
– За что вас с моста-то поперли?
– На той стороне побег образовался. Один успел до нашей территории добежать, остальных похватали. Мы в тот день в карауле стояли. Тут такое дело, - Диего совсем зашептал, - каждый день в одно и тоже время Святой Прелат
А как не собьешься? Я сколько времени уже тут обретаюсь, такого не видел. Бегут, орут, руками машут. Прелату тоже было интересно до конца досмотреть. Мы то думали, он свои десять минут отвел и удалился. А он всех, кто тогда в карауле стоял - на очистные. Заодно и перебежчика.
– Где он не знаешь?
– Святой Прелат Ги?
– Перебежчик. Руслан.
– В темнице. Его только занесли, тут же приказ: отконвоировать в башню. Даже раны осмотреть не дали.
– Он сильно пострадал?
– Зацепило, конечно, но не очень. Без сознания был. Или напугался сильно? В первый раз на очистных всяко бывает.
– Тебя самого, получается, вообще не зацепило?
– Нам с Романом Иванычем снисхождение вышло: двоих из всей партии на работу в лазарет отправили, как наименее провинившихся. Я на мосту-то до последнего шагал.
Прям, как заводной. Глаза скосил и шагаю себе от одной стенки к другой…
– Не знаешь, где мой товарищ лежит?
– перебил Илья.
– Мы с ним вместе на вашу сторону прыгнули.
– Пойдем, покажу. Только ты уж там оставайся. Посмотри на своего друга и ложись себе на солому, вроде как больным прикинься, не то меня утром в два счета на правеж потянут.
А куда потянут Илью? На спрос! Ничего в мире нового нет. Даже в Аду одно и то же.
Расспросы, допросы, вопросы… Подход к процедуре в Игнатовке, скорее всего, не такой гуманный как в демократической Алмазовке. Тут и каленым железом прижечь могут, и сапоги испанские обуть.
Ой, бред! Ой, голова, моя голова! Вместо чертей в Аду - Святой Прелат с раскаленными щипцами. Вместо Сатаны - Гаслан Алмазов в светохромах и отутюженных джинсах. Бред!
Сергей лежал у дальней стены. Почти всю одежду с него сняли. Тело сплошь покрывали раны и ранки. Некоторые еще мокли. Но все обработаны, края и поверхность спеклись, покрылись коркой. От него тянуло знакомым больничным духом.
Глаза открыты. Донкович с некоторой оторопью понял, что Углов в сознании.
– Ты меня слышишь?
– шепотом спросил Илья.
– …шу, - спекшиеся губы Сергея едва двигались.
Недолго думая, Илья метнулся в "ординаторскую" и принес оттуда кувшин. Воду он вливал по каплям. Они падали в отверстый рот как в канавку. Кадык редко дергался.
Наверное, полкувшина так утекло, пока Сергей, наконец, причмокнул губами. Илья убрал кувшин.
– Вот это был атас! Полный атас. Думал, второй раз сдохну, - с трудом выговорил товарищ.
– Ты давно очнулся?
– А я и не кумарил. Как принесли, так и лежу, будто карась на сковороде. Заметь,
– Что?
– В Алмазовке, после очистных, все же, сонный отвар дают.
– А здесь?
– Илье не верилось. Проведя полных три дня в счастливом забытьи и только изредка из него выпадая, он не представлял, что кто-то мог перенести муки посточистного состояния на ясную голову.
– Не дают. Говорят: Божья кара должна быть полновесной. Если де не отвел Создатель от тебя карающей десницы, значит, верно ты наказан и боль обязан терпеть.
За спиной переминался с ноги на ногу поскрипывая обувкой Диего.
– Точно?
– спросил обернувшись Илья.
– Ага. Первые-то день-два орут немилосердно. Потом затихают. Кто помирает к тому времени, кто с ума сходит, а кто и выправляется.
Прошептал и стал оттирать Илью от Сергея. Тоже понятно: если среди очнувшихся не все умом рехнулись - найдется, кому донести. И так уже много чего можно рассказать про сегодняшнюю ночь. Не зря санитарчик Дениска волнуется. Илья побрел на свое место. За разговорами, за беготней и волнениями он не сразу заметил, что боль в покалеченной спине проснулась. Будто мелкие крысиные зубы впивались в кожу: тыкали и погрызали. Доковыляв, он лег на живот, уткнул лицо в согнутые руки и сам не заметил, как уснул.
Его допрашивали третий день подряд. Не просто допрашивали - с пристрастием. А это вам не потешное словоблудие Иосафата, либо истерики Лаврюшки. Даже на допросы родных милиционеров, - попал однажды Илья в передрягу, - сие походило весьма отдаленно. Процесс напоминал беседы умного, опытного, правда, тоже слегка свихнувшегося психиатра, которому в конце каждого разговора приходится прибегать к помощи санитаров и смирительной рубашки. И дело даже не в том, что вопрошающий излагал на испанском и не обращался к подследственному напрямую, - только через толмача, - дело в том, что их разделяло прямо-таки вселенское непонимание.
Допрос начинался с простых, даже примитивных вопросов. Национальность? Илья отвечал. Спрашивали еще раз. Он отвечал. Не останавливаясь, спрашивали о семье - ответ. Опять национальность - ответ; вопрос о вероисповедании - ответ; о национальности - ответ… Внезапно, без предупреждения, удар под ребра.
Заходилось дыхание, мутилось в голове. Ведро воды приводило в себя, и все - начиналось поновой.
Он давно оставил наивное намерение подладиться под местные нравы. В состоянии, в котором сейчас пребывал Илья, не сообразить какое сегодня число, не то что о религии рассуждать.
Потом недоумение и злость сменились апатией. И только после, на битую голову снизошло: они так проводят время. Забавляются! Не важно, что отвечаешь, важно, что подаешь еще голос. Ответил - получай. Ах, еще ответил!
– получай еще. Не унимаешься? Напоследок получай так, чтобы до камеры хватал ртом упругий, недющийся воздух.
Допрашивали только днем, ночью к нему в камеру приходил немой стражник, - он в самом начале объяснился, показал на пальцах, что общение исключено, - и начинал гонять, только-только очухавшегося узника, по камере. Илья попробовал отмахнуться.