Колесо в заброшенном парке
Шрифт:
— Гм… — ответил Вовка. — Вообще-то я неважный орнитолог.
— Ничего страшного. Никогда не бойтесь сказать: «Не знаю». Дети — в сущности, те же взрослые, просто у них еще много чего впереди. А в душе каждого взрослого все равно сидит ребенок.
— «Куда подевался мальчик, которым я был?»
— А никуда! — сказал Стас. — Остался в тебе. Просто ты лет десять с ним не общался. Правда, отец Леонид?
— Совершенно справедливо, — улыбнулся тот в бороду.
— Уж я-то знаю, — махнул рукой Стас. — Бреясь, я вижу в зеркале свою тридцатипятилетнюю физиономию. И вдруг
— «Мы делили апельсин…», — начал вспоминать Вовка.
— Много наших полегло! — закончил за него отец Леонид.
Вся компания дружно расхохоталась.
— Что вы находите особо примечательным в ваших мальчишках? — спросил отец Леонид, когда взрыв веселья сошел на нет.
— Мы их пока мало знаем… — ответил Стас. — Есть некоторые странности. Например, когда они вместе, то обожают гулять у железной дороги. Мне пока трудно это объяснить, но это немного настораживает. Все-таки у заброшенных рельсов, как ни крути, есть своя… мистика, что ли.
— На этот счет, мне кажется, волноваться не стоит. Ведь это только взрослые относятся к волшебству всерьез. А от сказок вреда не бывает. Здесь я готов воззвать к авторитету Джанни Родари. Он писал, что следующее чувство после шестого — это чувство Сказки.
— И вы с ним согласны? — спросил Вовка.
— Полностью! — ответил отец Леонид. — Только не следует путать Сказку и мистику — это совершенно разные направления. Одно время я преподавал Закон Божий в воскресной школе при весьма «продвинутом» приходе. Там мне довелось на практике убедиться и в этом, и в правоте многих мыслей отца Пафнутия.
— Например? — спросил Стас.
— Например, очень важно помнить, что ребенок не может «играть» в привычном понимании этого слова. Дети вообще никогда не «играют», они во все ВЕРЯТ, понимаете? И поэтому всегда ведут себя естественно в любых предлагаемых обстоятельствах. И обстоятельствам порой приходится с этим мириться.
— А еще они верят в Чудо, — сказал Вовка. — Жаль, что это проходит с годами!
— Действительно жаль, — отозвался отец Леонид. — Люди часто забывают о том, насколько оно необходимо. А иногда просто привыкают и перестают замечать. В жизни есть три вещи, к которым ни в коем случае нельзя привыкать. Это Чудо, Любовь и Удача. Обычно они — как свежий воздух, живешь и не замечаешь. Пока не перекроют…
— Неужели по-настоящему это могут оценить только дети? — спросил Стас.
Отец Леонид задумался.
— Взрослым доступно далеко не все. Слишком многое приходится оставлять «в прошлой жизни». Поэтому хотя бы изредка общаться с детьми очень полезно.
— И как тебе «Эпохи» слушались с клавиром? — неожиданно для себя спросил Стас, когда друзья перешли на станцию «Павелецкая» кольцевой линии.
— Знаешь, Стас… — рассеянно ответил Вовка — он все еще находился под впечатлением от беседы с отцом Леонидом. — Значительно лучше, чем без. Понятнее, правда, не стало — я ведь нот не знаю… Да дело и не в клавире, а в еще одной записке.
— И
— А ну тебя. На вот… — Вовка вынул из кошелька свернутую вдвое бумажку. — Наверное, покойный Харченко эту клавиряку в свое время сдал в букинистический магазин. А записки свои вытащить забыл.
Стас развернул аккуратно оторванную от тетрадной страницы полоску. Поперек бледных клеток шла надпись: «Иеромонах Александр (Морозов), «Воспоминания о старце Антонии». Тираж уничтожен. Последний экземпляр выкран из спецфонда Библиотеки им. Ленина в 1987 г. (как???) Кольцо сжимается. Занавес пошел, картина началась».
— Вовка! — Стас звучно хлопнул себя ладонью по лбу. — О старце-то не расспросили, идиоты!
— Да… Заболтались. Ну, не в последний раз — он ведь сам пригласил. Про записку что скажешь?
Стас еще раз пробежался глазами по неровным строчкам.
— Бред какой-то… Какой еще занавес? Куда пошел?
— Не знаю. Это, наверное, термин… театроведческий.
— Пока понятно одно — Харченко тоже копал в направлении старца Антония. — Стас вернул записку Вовке.
В метро Стас и Вовка большей частью молчали — Вовка обдумывал положение своих нежданных квартирантов, Стас пытался спланировать, что делать дальше. Конкретных идей не возникало ни у того, ни у другого.
— А кто из них койво, я так до сих пор и не понял, — внезапно посетовал Стас. — Бурик или Добрыня?
«Станция «Добрынинская», — заявил громкоговоритель.
— Тоже неплохо… — согласился Вовка с механической женщиной. — Знаешь, Стас, по-моему, эта объявлялка подсказала нам ответ.
— Все возможно, — ответил Стас растерянно. — Вот только стоит ли в связи с этим делать между ними какие-то различия?
— Стас, ты чего? Это прежде всего просто дети! Какая разница — койво, шмойво… У нас есть возможность им помочь. Тем более что им больше неоткуда ждать помощи. Так что выбор у нас с тобой небогатый.
— Да, дела… И ведь дома их не удержать.
Вовка нахмурился.
— Безековича допросили?
— Какое там! Всего лишь расспросили — как свидетеля. У него железное алиби — в момент гибели Харченко он был в Италии. А косвенные факты милицию почему-то не интересуют — для них это очередной «висяк».
— Ну почему?! — возмутился Вовка. — Ведь человека не стало!
Стас посмотрел на Вовку долгим взглядом.
— Вовик, «не делайте мне смешно»… Кого этим сейчас удивишь? И потом, учти — любой врач-эксперт его «прикроет». Тем более если в дело пойдут «вечнозеленые аргументы»…
— Рука руку моет. Закон гигиены…
— Безекович, конечно, врет — хоть святых выноси. Но это еще не доказательство его вины.
— Какая странная смерть…
— Потому-то никому не хочется ее расследовать. МВД аномальными явлениями не занимается, ты не в курсе?
— В курсе… — мрачно буркнул Вовка.
— «Уважаемое ведомство», которое я имею счастье консультировать, интересуется смертью Харченко исключительно косвенно — в контексте интереса к тому, чего там нашифровал Виральдини.